смотрел в глаза и не любил, когда к нему прикасались. А потом, когда ему было восемь, он умер от субдурального кровоизлияния после судорожного приступа. И я хочу знать: почему? Почему Бог поступил так с моим сыном? Зачем он появился на свет и умер, прожив всего ничего? Зачем я его родила? В чем заключался смысл его жизни?

— Это непростые вопросы. — (Она кивает.) — Но это хорошие вопросы. Важные вопросы. Я рад, что вы не прекратили задаваться ими.

— А вы что думаете?

— Я не слишком много знаю об аутизме, но я знаю, что все живые существа суть проявление Божественной любви.

Оливия неоднократно получала этот банальный катехизический ответ от священников в Хингеме, и он неизменно означал конец разговора. Туманная отсылка к абсолютной Божественной любви никак ей не помогала. Наоборот, она лишь усугубляла и без того яростную бурю, уже бушевавшую у нее внутри. Обыкновенно после слов «проявление Божественной любви» она вставала и уходила. Однако почему-то — возможно, потому, что ее не задевает сочувственный тон отца Дойла, возможно, потому, что сегодня терпения у нее больше, чем гнева, а возможно, потому, что ей нравится голубое кресло, в котором она сидит, — сейчас она остается на месте.

— Всю его жизнь я каждый вечер укладывала его в кроватку и говорила: «Спокойной ночи, Энтони. Я люблю тебя». И я не знаю, понимал ли он вообще, что это значит. Нет, я не хочу сказать, что он нас не понимал. Он понимал очень многое, но вот любовь… не знаю. Он хорошо понимал конкретные вещи, черно-белые правила и четкую последовательность действий. Он любил порядок. Но вот вещи социального плана, люди, эмоции — это все он то ли не замечал, то ли не придавал этому большого значения. Так что я не знаю.

Она знает, что он любил свои камешки, динозавра Барни и качели, но любить вещи — это совсем не то же самое, что любить другого человека. Обоюдная любовь — это совсем другое дело. Он не позволял ей обнять или поцеловать его. Они не могли посмотреть друг другу в глаза. Он не мог рассказать ей, что он чувствует. Не мог произнести слова: «Спокойной ночи, мама. Я тоже тебя люблю».

— Но вы все равно его любили.

— Ну конечно. Я безумно его любила. — Она стискивает зубы и сглатывает, пытаясь удержаться от слез, но все без толку. Их не остановить. Отец Дойл протягивает ей коробку с бумажными носовыми платками. — Я не знаю, чувствовал ли он, что его любят.

— Глухие дети, которые не могут ни услышать, ни произнести слова: «Я люблю тебя», все равно чувствуют любовь. Дети, появившиеся на свет без рук или потерявшие их и не способные обнять своих родителей, все равно любят. Любовь — это нечто большее, чем только слова и прикосновения. Любовь — это энергия. Любовь — это Бог.

— Я знаю. И я знаю, что есть родители, у которых дети заболели раком или с ними произошел несчастный случай и что я такая не одна и ничем не заслуживаю особого отношения, но я все равно не понимаю. Мне кажется, что те, другие родители, по крайней мере, могут сказать своему ребенку, что они его любят, и это взаимно, это имеет значение. И это огромное утешение. Те, другие матери, по крайней мере, могут обнять своих детей, прижать их к себе и сказать: «Все хорошо. Я тут. Я люблю тебя». А эти дети могут увидеть любовь своих матерей в их глазах и почувствовать ее. У меня с Энтони никогда этого не было. Если Энтони было плохо, он кричал и визжал, и мы не могли понять ни в чем дело, ни как это исправить. Мы вынуждены были догадываться, кричит он оттого, что у него болит живот или зуб, или он хочет на качели, или я случайно сдвинула с места какой-нибудь его камешек. У меня было такое чувство, что я никогда не смогу приблизиться к нему настолько, чтобы утешить его.

— А вы сами? Вы ведь тоже нуждались в любви и утешении, — замечает отец Дойл.

Оливия кивает и утирает слезы с лица.

— А теперь Энтони больше нет, и мы с его отцом разводимся. У меня ничего не осталось. Совсем ничего.

— Остались вы сама. И Бог.

— Ну и где же Он? Где Он был все последние десять лет?

— Я знаю, что не утратить веру порой бывает очень сложно. Подобные испытания либо укрепляют нашу веру, либо разрушают ее. Даже Иисус на кресте вопрошал: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Как бы сложно ни было нам, людям, это осознать, Он всегда с нами.

— Я чувствую себя совершенно одинокой.

— Вы не одиноки. Бог рядом с вами.

— Я не слышу ответов на мои вопросы.

— Ушами вы Его не услышите. Вы должны слушать сердцем, душой. Его ответы здесь, внутри вас.

— Я не знаю, — говорит Оливия, качая головой.

— Продолжайте задаваться этими вопросами. Продолжайте говорить с Богом и попытайтесь слушать сердцем.

Она кивает, но в глубине души полна скепсиса и сама не очень понимает, с чем соглашается. Она благодарит отца Дойла за то, что уделил ей время, и говорит, что ей пора идти. Он кладет руку ей на плечо и приглашает приходить к нему в любое время.

Она проходит мимо алтаря, мимо трех ее зажженных свечей и снова оказывается на улице. Яркий солнечный свет ударяет ей в глаза, и Оливии приходится зажмуриться и подождать. И в те несколько секунд, что она стоит с закрытыми глазами, она представляет себе Энтони — его отросшие темные волосы, темно-карие глаза, его восторженную улыбку. И улыбается, ощущая прилив любви к нему.

А потом, прежде чем она начинает спускаться по церковным ступеням, ей в голову приходит мысль. Если для того, чтобы видеть Энтони, ей не нужны глаза, возможно, чтобы слышать Бога, ей не нужны уши.

«Господи, для чего Энтони приходил в этот мир? Для чего у него был аутизм?»

Она открывает глаза и, вливаясь в толпу прохожих на тротуаре, пытается слушать сердцем.

Глава 17

Бет принимает душ, одевается и жарит оладьи к завтраку. Потом собирает три ланча, протирает стол, моет посуду и поливает цветы. Завозит девочек в общественный центр, едет в город, без труда находит место для парковки на Индия-стрит, как всегда радуясь тому, что туристы спят допоздна. Утро протекает по типичному сценарию ровно до того момента, пока