и в штанах.

Он ухмыляется той самой шальной ухмылкой, от которой она до сих пор теряет разум.

— Договорились.

— А теперь уходи.

— Хорошо, хорошо. Где моя бейсболка?

— Вон она.

Бет указывает на столешницу, куда бросила ее.

Он надевает ее на голову, на сей раз козырьком вперед и ровно.

— Я скучал по тебе.

— Иди.

— Ладно. — Он подходит к двери. — Но мы ведь увидимся, да?

Она кивает, и он уходит. Бет очень надеется, что он достаточно протрезвел, чтобы благополучно доехать туда, где он теперь живет. Она задается вопросом, где это. И о чем он хочет поговорить. И что это такое только что между ними произошло.

Та часть ее существа, которой придется смотреть в глаза Петре и остальным подругам, даже Джорджии, чувствует себя глупой и пристыженной. Та ее часть, которая постоянно ощущала какую-то угрозу, как будто ее вынудили вступить в непрошеное соревнование с этой потаскухой Анжелой, торжествует победу. Оставшаяся же ее часть пока не знает, что и думать о том, что только что произошло.

Она подходит к кухонному столу, берет конверт и раскрывает его.

Бет, прости меня. Я люблю тебя. Пожалуйста,

прими меня обратно.

Твой Джимми

Глава 15

Половина одиннадцатого утра. Бет в библиотеке. Она пишет. То, что она пишет, начиналось как небольшой рассказ, идею которого она увидела во сне, но он стремительно перерастает в нечто иное, нечто большее, то ли в серию рассказов, связанных сквозным сюжетом, то ли в повесть, а может, даже в полноценный роман. Она пока еще не знает.

Она пишет о мальчике с аутизмом, но его история отличается от истории героев «Осады» и «Загадочного ночного убийства собаки», да и всех других книг об аутизме, которые она успела прочитать. История, которую она пишет, — о мальчике с аутизмом, который не говорит, и все же она рассказывает ее от его лица, дав голос этому безгласному ребенку.

Сегодня она пишет в своей тетради, а не на ноутбуке Софи. Пишет она существенно быстрее, чем печатает, но, даже несмотря на это, не поспевает записывать слова с такой скоростью, с какой они возникают в ее воображении, и так крепко сжимает ручку, что у нее начинает сводить пальцы. Она делает перерыв, чтобы размять руку, и пробегает глазами по своему описанию того, как именно, по мнению ее героя, работает его мозг.

Я все время слышу, что мой мозг не работает так, как надо. Они говорят, что мой мозг сломан. Моя мама плачет из-за моего сломанного мозга, они с папой ругаются из-за моего сломанного мозга, и к нам в дом каждый день приходят разные люди, чтобы попытаться починить мой сломанный мозг. Но мне не кажется, что он сломан. Я думаю, они ошибаются насчет моего мозга.

Это не как с коленкой, когда я падаю на дорожке перед домом и повреждаю кожу и тогда из поврежденного места идет кровь и оно болит, а кожа становится розово-белой или сине-фиолетовой. Когда я падаю и повреждаю кожу, мне больно и я плачу, и мама заклеивает поврежденное место пластырем с Барни. Иногда после ванны пластырь с Барни отклеивается, и кожа под ним все еще розовая и поврежденная, и тогда мама заклеивает ее новым пластырем с Барни. Но через несколько раз пластырь отклеивается, а кожа под ним уже целая.

Мой мозг не болит, и из него не идет кровь. Моему мозгу не нужен пластырь с Барни.

И он не сломался, как белая кофейная кружка, которую я вчера уронил со стола и она упала на пол и разбилась на три части. Папа сказал, что он может склеить ее, но мама сказала, что все, она больше ни на что не годится, и выкинула все три части, которые раньше были одной белой кофейной кружкой, в мусорное ведро. Сломанные вещи больше ни на что не годятся, и их отправляют в ведро.

Мой мозг не падал на пол, не разбивался на три части, и его не надо выкидывать в ведро.

И он не сломался, как муравей, на которого я наступил и раздавил его, так что он больше не мог шевелиться, и он умер. Мертвые вещи сломаны совсем, навсегда. Тот муравей сломан, а мой мозг — нет. Мой мозг может думать про того муравья и вспоминать, как он хрустел под моей подошвой, так что мой мозг по-прежнему работает.

Мой мозг не мертвый, как тот муравей.

Жаль, что я не могу сказать им, что мой мозг не сломан и не поврежден, чтобы они перестали плакать и ругаться, а те люди перестали ходить к нам в дом, чтобы починить меня. Я от них устаю.

Мой мозг состоит из разных комнат. Каждая комната нужна для того, чтобы делать разные вещи. Например, у меня есть Комната Глаз, чтобы видеть, и Комната Ушей, чтобы слышать. Еще у меня есть Комната Рук, Комната Памяти (она как кабинет моего папы, там куча всяких ящичков, папок и коробок с бумагами), Комната Новых Вещей, Комната Чисел (моя любимая!) и Комната Ужаса (лучше бы эта комната была сломана, но она работает просто отлично).

Все эти комнаты не соприкасаются друг с другом. Они соединены между собой длинными запутанными коридорами. Если я думаю про что-то, что случилось вчера (как, например, про то, как я уронил ту белую кофейную кружку), я нахожусь в Комнате Памяти. Но если я хочу посмотреть передачу про Барни по телевизору, мне нужно выйти из Комнаты Памяти и зайти в Комнату Глаз, а иногда еще и в Комнату Ушей.

Иногда, когда я иду по коридору в другую комнату, я теряюсь, перестаю понимать, где нахожусь, и думаю, что застрял в нигде. Тогда мне начинает казаться, что, может быть, мой мозг все-таки немножко поврежден, но я знаю, что мне нужно просто найти дорогу в одну из комнат и закрыть дверь.

Но если вдруг случается слишком много всего сразу, тогда может получиться не очень хорошо. Когда я пересчитываю кафельные квадратики на полу в кухне (их 180), то я в это время нахожусь в Комнате Чисел, но если моя мама в этот момент что-то мне говорит, то мне нужно перейти в Комнату Ушей, чтобы ее услышать. Но я хочу остаться в Комнате Чисел, потому что я считаю, и я люблю считать, но моя мама продолжает говорить,