Да! Я бросила перчатку, а теперь очень старательно обдумывала, что ответить королеве. Поведать ли ей все как есть? Эта мысль привлекала меня все больше, по мере того как под грубым одеянием conversa в моей душе закипала злость.

Мысленным взором я не видела ничего, кроме разложенного на моей кровати прекрасного платья — самого красивого из всех, какие у меня до сих пор были, — из шелка и камчатной ткани, безнадежно изрезанного, с оторванной собольей опушкой. Покрывало было разорвано надвое, как и богато вышитый пояс. Над ним я старательно работала много недель, но кому-то хватило часа, чтобы искромсать его ножницами, что не требовало никакого искусства, а лишь безграничной мстительности. Вышивка потребовала столько терпения, сколько я до сих пор за всю жизнь не проявила, но теперь все пошло прахом. Кому-то доставило удовольствие даже забрать у меня подарок Филиппы — мягкие кожаные туфельки с розетками из камчи. Они исчезли бесследно. Можно было поплакать над непоправимым ущербом, но девушки, делившие со мной комнату, очень бы этому порадовались. Я минутку постояла, поглядела, глотая слезы, задетая за живое уничтожением такой красивой вещи — этим свидетельством моего полного одиночества в обществе придворных дам. Кто-то сдавленно хихикнул за моей спиной, и это вернуло мне душевные силы. Я аккуратно сложила изрезанное платье и с яростной решимостью облачилась в дешевенькую бумазею, годную лишь для черной работы. Если уж нельзя надеть самое лучшее, то не стоит соперничать с другими, надевая то, что просто чуть похуже. Я нимало не пыталась скрывать, кем была когда-то и как сильно изменилась с тех пор.

Так сказать правду или ввести королеву в заблуждение? Я обвела взглядом лица, на которых было написано ожидание, и в мозгу зазвучал возможный ответ: «Одна из ваших фрейлин, ваше величество, из зависти испортила мое платье».

Это ничего мне не даст. Доказательств у меня не было. И я буду выглядеть очень глупо.

— Она не может в таком виде присутствовать на турнире, — заметила Изабелла, пока я молчала.

— Да, — согласилась королева, — ни в коем случае.

— Думаю, для подобного неповиновения должна быть причина. — В голосе Изабеллы ясно слышалась насмешка. Я не считала, что это сделала она. Подобная месть была ниже ее достоинства, к тому же она знала, как относится ко мне королева.

— Это не злостное неповиновение, ваше величество. — Я подняла глаза и посмотрела на Филиппу.

— Наверное, случилась какая-то беда… — Лицо у нее было печальным, но глаза оставались ясными. Она открывала мне путь к спасению.

— Да, миледи. Во всем виновата моя небрежность.

— Небрежность так велика, что платье оказалось невозможным надеть?

— Да, ваше величество. Я сама виновата.

Я не смотрела ни на кого из них, только на королеву. И молилась о том, чтобы она догадалась сама и позволила мне удалиться безо всякого наказания.

— Уж чем-чем, а небрежностью ты не грешишь, Алиса, — обронила она.

— Простите меня, миледи. — Я опустила глаза и увидела серебристо-голубые розетки на носках ее туфель.

— Алиса… — Я подняла взгляд и успела заметить, как королева коротко кивнула. — Я все поняла. Идем со мной. И ты тоже, Изабелла. Кажется, у нас есть еще время. Полчаса…

Я услышала, как все разом выдохнули — от разочарования, наверное. Зато как обрадовалась я! Разве я не сумела показать, что сильнее своих врагов? Пусть они видят, что для меня их враждебность ничего не значит. Я не стану оправдываться, не стану мстить, а буду себе помалкивать. И они поймут, что я их не боюсь. Впервые я воочию убедилась, какая огромная сила таится в самообладании.

А что же полчаса, о которых говорила королева?

Полчаса — это все, что потребовалось для моего преображения. С королевы быстро сняли ее голубое с серебром платье, отороченное мехом. Мои жалкие тряпки сорвали с меня (больше я их так и не увидела), и наряд королевы перешел ко мне. Он был чрезмерно велик для меня, но его затянули потуже, и он хотя бы держался на моих плечах.

За все время не прозвучало ни единого слова, кроме команд выдохнуть, подтянуться, сделать шаг в сторону.

— Очень славно! — проговорила королева, не терявшая царственного вида даже в исподнем, наблюдая, как мой наряд дополняют легким покрывалом с серебряной каймой и таким же поясом. — Скажи королю, Изабелла, что через пять минут мы будем готовы. — И спросила, когда мы остались с нею наедине: — Ты мне скажешь, что случилось, Алиса?

— Мне нечего сказать, миледи.

Она не стала настаивать, а вернулась к делам неотложным.

— Принеси алое с золотом платье и отделанное золотом сюрко. Да, еще золотистое покрывало и ожерелье с рубинами.

Мы возвратились в аудиенц-зал, где царило напряженное ожидание. Королева стояла среди нас, сверкая, как бесценный рубин в голубой с серебром оправе своих фрейлин, к которым она обратилась сурово и непреклонно:

— Сегодня мы воздадим почет королю. Такова моя воля. Алиса — верноподданная и моя, и его величества. — Она обвела взглядом лица, которые старательно изображали добросердечие. — Я крайне недовольна неучтивостью, проявленной ко мне и к тем, кто мне служит. Подобного я не потерплю.

Ответом ей было гробовое молчание.

— Все хорошо меня поняли?

— Да, ваше величество. — Все вокруг послушно преклонили колена.

Такая краткая и туманная, казалось бы, речь, но она свидетельствовала о полном понимании сути дела и была предельно ясна каждому, у кого есть хоть немного мозгов.

— Мистрис Перрерс будет во время турнира сидеть рядом со мной, — продолжала королева, глядя прямо перед собой. — Ну, давайте выходить, хотя и с запозданием. Женщине приличествует не спешить, когда ее ждет красавец мужчина. Дайте мне опереться на вашу руку, мистрис Перрерс.

Турнир оказался несравненной демонстрацией воинского мужества и мастерства, он с триумфом закрепил и мое положение при дворе Эдуарда. А как сражался он сам! Если у приехавших в гости монархов и возникали раньше мысли о том, что силы английского короля, перешагнувшего порог своего пятидесятилетия, тают, то проявленное Эдуардом высокое воинское мастерство не оставило им места.

И я бы охотно порадовалась, по крайней мере моей собственной победе, если бы каждая мелочь на турнире не врезалась острым мечом в мое сердце. Ревность — тяжкий грех и крайне неприятный спутник; это зверь, который пожирает тебя, когтит и не дает ни минуты покоя. И в продолжение этого чудесного дня она мучила меня неотступно. Пусть я была любовницей Эдуарда, но смотрел он только на Филиппу, только ей воздавал он все почести и рыцарское поклонение. Ни взглядом, ни жестом он ни разу не выделил меня из окружавшей королеву голубой с серебром свиты. Как награду, он принял из рук Филиппы ее шейный платок и прикрепил его к надетой поверх лат перевязи. Он поцеловал Филиппе руку и поклялся сражаться в ее честь. В самом конце, получая положенный победителю приз и принимая нежные поздравления Филиппы, Эдуард обращался к ней одной.