Квирнский дом будет тут же выставлен на продажу — он так и кишит ненавистными воспоминаниями. Следовательно, как только Вас выпустят, что, как я надеюсь, произойдет без замедления (without retardment, sans tarder), пожалуйста, съезжайте с квартиры [XVI]. Я не поддерживаю никаких отношений с мисс Мирной Соловей — на самом-то деле попросту Соловейчик — с моего отделения, но знаю, что у нее настоящий талант по выискиванию съемного жилья.

После всех этих дождей настали ясные дни. В это время года озеро так прекрасно! Мы собираемся заново обставить нашу чудную маленькую дачу. Единственным ее недостатком в некотором смысле (и преимуществом во всех остальных!) является то, что она расположена немножко далековато от цивилизации, или по крайней мере от Хонивельского колледжа. Полиция всегда начеку в отношении любителей поплескаться нагишом, а также бродяг и проч. Мы всерьез подумываем о том, чтобы завести крупную немецкую овчарку! [XVII]

I. En français dans le texte.

II. Первые четыре или пять строк, вне всякого сомнения, аутентичны, но затем появляются кое-какие детали, которые убеждают меня, что за всем этим сообщением стояла не Нетти, а Нелли. Только советская женщина могла бы так отозваться об Америке.

III. Сперва было напечатано «четырнадцать», но мастерски подчищено и заменено на правильное «двенадцать», что хорошо видно на копии (под копирку), которую я нашел пришпиленной «на всякий случай» к настольному календарю в моем домашнем кабинете. Нетти была совершенно неспособна произвести столь аккуратный текст — тем более на машинке с новой орфографией, которой пользовалась ее подруга.

IV. Речь идет об известном русском клоуне Дурове — отсылка менее естественная для моей жены, чем для человека старшего поколения, к которому принадлежит ее подруга.

V. Здесь Quirn пренебрежительно транслитерирован как Kvirn.

VI. Показательная ошибка в слове «train»: французский Аннетты был безупречен; французский же Нинетты (равно как и ее английский) был посмешищем.

VII. Моя жена, выросшая в русском реакционном окружении, не была образцом расовой терпимости, но она никогда не прибегала к вульгарным антисемитским выражениям, присущим нраву и семейному воспитанию ее подруги.

VIII. Вставка с этими «миленькими старыми церквями» — трафаретная плоскость советского патриотизма.

XIX. На деле моя жена при любой возможности скорее предпочитала огорчить своих родителей.

X. Я бы мог для этого что-нибудь сделать, если бы знал наверняка, чье именно это было желание. Чтобы досадить своим родителям — странное, но неизменное ее стремление, — Аннетта никогда не ходила в церковь, даже на Пасху. Что же касается миссис Лэнгли, то ее лозунгом был набожный декорум — женщина эта крестилась всякий раз, что американский Юпитер разрывал черные тучи.

XI. «Неврастения», подумать только!

XII. Совершенно новый персонаж эта матушка. Мифическое лицо? Олицетворенное возмездие? Я обратился за разъяснениями к Бриджет; она сказала, что там не было такого человека (настоящая миссис Тодд давно умерла), и с раздраженной безапелляционностью, с какой отмахиваются от предмета обсуждения, порожденного чьим-то бредом, посоветовала мне «оставить эту тему». Я готов согласиться, что мои воспоминания о сцене в ее квартире искажены моим тогдашним состоянием, но все же эта «святая мать» остается загадкой.

XIII. En Anglais dans le texte.

XIV. Московской девчушке было в то время под сорок.

XV. En Anglais dans le texte.

XVI. Вот этого я и не подумал сделать до тех пор, пока не истек срок найма, что произошло 1 августа 1946 года.

XVII. Позвольте нам воздержаться от заключительного комментария.

Прощайте, Нетти и Нелли. Прощайте, Аннетта и Нинетта.

Прощай, Нонна Анна.

Учась водить этот «Каракал» (как я любовно прозвал свой новый белый двухместный автомобиль), я попадал как в комичные, так и драматичные ситуации, но после двух провалов на экзамене и нескольких мелких починок я решил, что наконец юридически и физически готов пожинать плоды, предприняв длительную поездку на Запад. Мне пришлось, правда, пережить момент острой муки, когда первые далекие горы вдруг утратили всякое сходство с сиреневыми облаками и я вспомнил мои поездки с Айрис на Ривьеру в нашем старом «Икаре». Если она порой и разрешала мне браться за руль, то только шутки ради, ведь она была такой проказницей. С какой бурей рыданий я теперь вспоминал тот случай, когда я ухитрился сбить велосипед почтальона, оставленный прислоненным к розовой стене на въезде в Карнаво, и как моя Айрис сложилась пополам, хохочущая красавица, когда он покатил прямо перед нами!

Остатки лета я провел, исследуя невероятно лиричные штаты Скалистых гор, где пьянел от ароматных дуновений Восточной России в полынной полосе и от севернорусских благоуханий, с такой точностью воссоздававшихся над верхней границей леса теми крошечными болотцами, что тянутся вдоль небесных ручейков между снегами и орхидеями. Впрочем — разве только это? Какая разновидность таинственных розысков заставляла меня, как в детстве, промачивать ноги, задыхаться, карабкаясь по склону, заглядывать в личико каждого одуванчика, пускаться в путь, лишь только какая-нибудь красочная былинка унесется за пределы моего поля зрения? Откуда это сновидческое чувство, будто я пришел с пустыми руками — не взяв что? Ружье? Тросточку? Выяснить это я не решался, дабы не бередить раны под тонким слоем моей личности.

Пропустив учебный год в своего рода преждевременном «научном отпуске»[149], лишившем кураторов Квирнского университета дара речи, я провел зиму в Аризоне, где пытался написать «Невидимую планку» — книгу, очень схожую с той, что читатель держит в руках. Нечего говорить, я не был готов к ней и, возможно, переусердствовал с неизъяснимыми оттенками чувств; так или иначе, этот роман задохнулся у меня под чрезмерным наслоением смыслов, вроде того как русская баба в своей душной избе, впав в тяжкое забытье после сенокоса или порки пьяным мужем, может заспать своего ребенка.

Я снова пустился в путь, отправившись в Лос-Анджелес, и там с огорчением узнал, что фильмовая компания, на которую я рассчитывал, оказалась на грани банкротства после смерти Айвора Блэка. На обратном пути, ранней весной, то там, то здесь я заново открывал заветные видения своего детства в нежной зелени осиновых рощ высоко в горах и на покрытых хвойными лесами хребтах. В продолжение почти шести месяцев я вновь переезжал из мотеля в мотель, не раз мой автомобиль получал ссадины и затрещины от дорожных кретинов-обгонщиков, и в конце концов я обменял его на степенный седан «Белларгус», небесно-голубого цвета, который Белла сравнила с окрасом «морфиды»[150].