Я сказал, что предаю забвению всех посредственностей до скончанья времен. А это ее «в конце семестра» может отклониться в минусовую вечность. Я попросил ее быть поточнее.

Она даст мне знать. Она позвонит на будущей неделе. Нет, она не скажет мне свой номер. Полюбуйтесь-ка на этого паяца! — сказала она (юнец уже поднимался по лестнице). Парадиз — персидское слово[143]. Это вышло совсем по-персидски вот так встретиться снова. Она могла бы забежать ко мне в кабинет на пару минут, только чтобы поболтать о прошлом. Она знает, как занят — «А, Терри: это писатель, тот самый, который написал „Смарагд и пандору“»[144].

Не могу вспомнить, что именно я намеревался поискать в библиотеке, но уж точно не эту никому не известную книгу. Я бесцельно прошел через несколько залов, поднимаясь и спускаясь по лестницам, униженно посетил ватерклозет и просто не мог, не прибегая к кастрации, избавиться от ее нового образа в его собственном портативном освещении — прямые светлые волосы, веснушки, банально-надутые губки, миндалевидные, как у Лилит, глаза, — хотя я знал, что она была только то, что называется «потаскушка», и, возможно, оттого-то и не мог.

Я прочитал предпоследнюю в весеннем семестре лекцию о «Шедеврах». Прочитал последнюю. Мой ассистент раздал «синие тетради»[145] для заключительного экзамена по этому курсу (укороченному мною по состоянию здоровья) и собрал их, пока три или четыре безнадежно подающих надежды студента все продолжали бешено строчить в разных частях зала. Прошел мой последний в этом году семинар по Джойсу. Маленькая баронесса Борг забыла окончанье сна.

В последние дни весеннего семестра особенно бестолковая приходящая нянька сказала мне, что какая-то девушка, имя которой она точно не уловила — Толлбёрд или Дальберг, — по телефону просила передать, что она уже на пути в Квирн. Так вышло, что Лили Тальбот из моего шедеврового класса пропустила экзамен. На другой день я пришел в свой кабинет для сурового испытания — проверки треклятой груды экзаменационных работ, сваленной на моем столе. «Официальная экзаменационная тетрадь Квирнского университета». Предпосылкой подготовки к экзамену служит поголовный страх. Пишите как на правых, так и на левых последующих страницах. Что именно подразумевается под «последующими», сэр? Хотите ли вы, чтобы мы описали всех птиц в рассказе или только одну? Как правило, десятая часть из трехсот мыслителей предпочитает писать «Штерн» вместо «Стерн» и «Остин» вместо «Остен».

На моем широком столе («двуспальном», как называл его мой похабный сосед, профессор Кинг, знаток Данте) зазвонил телефон, и Лили Тальбот принялась объяснять, речисто и неубедительно, приятным, конфиденциальным, хрипловатым голоском, почему она пропустила экзамен. Я не мог вспомнить ни ее лица, ни фигуры, но приглушенная мелодия, щекотавшая мне ухо, была исполнена столькими приметами юного очарования и уступчивости, что я не мог не выбранить себя за то, что проглядел ее в своем классе. Она уже почти дошла до сути, когда по-детски нетерпеливый стук в дверь отвлек мое внимание. Вошла, улыбаясь, Долли. Улыбаясь, она наклоном подбородка указала мне, что трубку следует положить. Улыбаясь, она сбросила со стола экзаменационные тетрадки и уселась на него, задрав свои голые лодыжки на уровень моих плеч. То, что предвещало неописуемо-изысканные любовные радости, обернулось самой затасканной сценой в настоящих мемуарах. Я поспешил утолить жажду, что уже дыру прожгла в оксюмороне моей жизни с того самого времени, когда я ласкал совсем другую Долли, тринадцать лет тому назад. Окончательное содрогание обрушило настольную лампу, и из класса напротив, через коридор, донесся взрыв аплодисментов — профессор Кинг закончил свою последнюю лекцию в этом учебном году.

Вернувшись домой, я нашел свою жену сидящей в одиночестве на веранде. Она тихонько и немного косо покачивалась на своем любимом диване-качалке и читала «Красную ниву», советский журнал[146]. Ее поставщица литературы отсутствовала, она принимала у неких будущих ослов-переводчиков последний экзамен. Погулявшая перед сном на свежем воздухе Изабелла спала в своей комнате, что находилась прямо над верандой.

В те дни, когда «бермудки» (как Нинелла непристойно называла их) обслуживали мои скромные нужды, я по завершении процедуры не испытывал никакой вины и встречал свою жену обычной, нежно-ироничной улыбкой; но после этого случая мне казалось, будто все мое тело покрыто жгучей слизью и мое сердце пропустило удар, когда она, подняв голову и удерживая строчку своим пальчиком, спросила: «Та девушка, она снеслась с тобой в кабинете?»

Я ответил, как мог бы ответить герой романа, — «утвердительно».

«Ее родители, — прибавил я, — писали тебе, по-видимому, что она приезжает на учебу в Нью-Йорк, но ты мне не дала прочесть это письмо. Tant mieux, она прескучная особа».

Аннетта выглядела совершенно сбитой с толку.

«Я говорю, — сказала она, — или пытаюсь сказать о студентке по имени Лили Тальбот, которая звонила с час тому, чтобы объяснить, почему она пропустила экзамен. А о какой девушке говоришь ты?»

Мы принялись распутывать барышень. После некоторых моральных колебаний («Ты же знаешь, что мы оба многим обязаны ее деду и бабке») Аннетта согласилась с тем, что нам и правда не стоит принимать у себя бродяжек. Она как будто припомнила то письмо, потому что в нем упоминалась ее овдовевшая мать (переехавшая теперь в комфортабельный дом престарелых, в который я недавно превратил свою виллу в Карнаво, — несмотря на доброжелательные возражения своего адвоката). Да-да, она его куда-то задевала — и однажды найдет его в какой-нибудь библиотечной книге, которая так никогда и не была возвращена в недосягаемую библиотеку. Странное умиротворение струилось теперь по моим презренным венам. Небылицы ее рассеянности всегда заставляли меня добродушно смеяться. Я добродушно рассмеялся. Я поцеловал ее в бесконечно нежный висок.