Я шатался у ворот тюрьмы, около часа жевал сигареты и недоумевал, кто мог внести за меня залог, пока вдруг не появился Денни. Мы сразу поехали на Мелроуз и Вестерн за дозой. Когда я вернулся в квартиру, Аксель спал, Стивен и Иззи тоже, а Даффа не было дома. Я накурился, принял душ, а когда парни проснулись, то понял, что они даже не заметили моего продолжительного отсутствия. Я, конечно, не ожидал ничего особенного, но уж могли бы хоть радость изобразить. Когда позднее я узнал, что это Аксель собрал денег на залог, я был по-настоящему тронут. Это очень крутой поступок.

Несмотря на свой образ жизни и нетрадиционный выбор приоритетов, в этой квартире мы сделали много полезного. Например, написали акустическую версию песни You’re Crazy, которая стала электрической в альбоме Appetite, а в своем оригинальном звучании вошла в запись Lies. Над ней мы работали в студии Дина Чемберлена. Придали ей остроты, ускорив примерно на двадцать ударов в минуту по сравнению с первоначальной версией. Мы с Акселем и Иззи классно проводили в этой квартире время. Как бы там ни было, наш рост, как коллективный, так и индивидуальный, серьезно замедлился, и поиск менеджера стал очень важен: из квартиры нас выселили, а двое из нас превратились в наркоманов, ширявшихся на полную ставку.

Том Зутаут познакомил нас с Арнольдом Стифелем, менеджером, чьими самыми крупными клиентами в то время были Род Стюарт (с ним, как я полагаю, он до сих пор работает) и актер Мэтью Бродерик, который вот-вот должен был стать звездой после выхода фильма «Феррис Бьюллер берет выходной». На нас это не произвело никакого впечатления. После нескольких замечательных встреч с Арнольдом и его партнерами мы каким-то образом оказались в самом удобном положении, какое только можно представить: они не стали сразу подписывать с нами контракт, зато согласились поселить нас в доме, пока мы не найдем продюсера и не запишем альбом. Тогда они решат, хотят ли стать нашими менеджерами. Понятия не имею, на что пришлось пойти Тому, чтобы так получилось, но это было идеальным временным решением: они буквально дали нам «развиваться» за их счет.

К тому времени мне стало жаль Тома. Мы были саморазрушающейся мутацией группы, в которую он поверил, а мы отплатили ему тем, что даже не собирались брать себя в руки. Нам казалось забавным, что ни один из продюсеров или менеджеров не подходит для работы с нами, но Том прекрасно понимал, что мы медленно, но верно движемся к пропасти полного отсутствия интереса к нам со стороны индустрии, – я уверен, он был в панике и через пару лет потерял бы работу, если бы не справился с задачей.

Единственным положительным моментом для него как работника музыкальной индустрии во всей этой неразберихе было то, что, когда он нашел нас и подписал с нами контракт, у нас было несколько хороших песен, а с тех пор мы написали еще несколько песен даже получше. Может, у Тома был какой-то секретный способ, помогавший ему сохранять хладнокровие, а может, он знал, что нам нужно это время, и делал все возможное, чтобы оно у нас было, потому что в конце концов мы выдали хороший материал. Он никогда не заявлял о таком намерении, но я уверен, что именно на это он надеялся. Наша группа заняла у него столько времени, начиная с момента, когда мы подписали контракт, и до долгожданного выхода первого альбома, с которым мы поехали на гастроли, что его это, должно быть, сводило с ума. Что бы он ни предпринимал, ничто не могло заставить нас собраться или хоть как-то ускорить процесс, – все попытки с треском проваливались. Общий настрой группы и наша внеклассная деятельность тянули нас в направлении, противоположном успеху.

От отчаяния Том все же затащил нас в студию «Саунд Сити» к Мэнни Чарлтону, гитаристу Nazareth на Уитсетте и Мурпарке в долине. Там мы работали над демо-версиями песни November Rain, которая в оригинале длилась восемнадцать минут, так что не стоит и говорить, что нам нужно было сесть и как следует ее переделать. Еще мы работали над Don’t Cry и почти всеми остальными песнями, которые вошли в альбом Appetite, за исключением Sweet Child o’ Mine, потому что тогда мы ее еще не написали. В любом случае день прошел отлично: мы тусовались в студии и записывали всю музыку вживую в большом классном помещении. К сожалению, Мэнни чувствовал себя не в своей тарелке. Демо-версии звучали великолепно, но на этом все: мы просто сделали несколько хороших демо-записей, не больше. Мы достаточно знали о себе, чтобы понять, что это не то, что нужно.

Вскоре после этого мы переехали в Стифель-хаус, как мы его называли, – новенький дом в закрытом поселке под названием Лафлин-парк, расположенном в Гриффит-парке неподалеку от Обсерватории, Греческого театра и лос-анджелесского зоопарка. Находился он в Восточном Голливуде, в двадцати минутах езды от того места, где мы жили до этого. Кажется, что это не так уж и далеко, только тогда ни у кого из нас не было машины, и это был самый асоциальный период в нашей жизни.

Мы застряли где-то в лесу в новом доме нового жилого комплекса. Наверху было две спальни – одну занял Аксель, одну Стивен, а мы с Иззи жили в спальне внизу… в общем, разделились «по интересам». Там мы провели месяца четыре или пять и за это время даже не купили мебели. У нас были кровати, один стол и пара стульев на весь дом. Акселю каким-то образом удалось раздобыть где-то нормальную кровать, лампу и комод: его комната превратилась в уютно устроенный оазис, охраняемый висячим замком, а остальные комнаты оставались почти пустые. Освещение было столь же скудным: в нашей с Иззи комнате горела только одна лампа, в столовой – верхний свет, а в гостиной, над лестницей и в коридорах не было ни одной лампочки. Все время, пока мы там жили, дом выглядел так, будто мы там временно и скоро переедем.

У нас был камин, а так как мы даже не удосужились купить лампы, то после захода солнца разжигали огонь и обычно ограничивались гостиной или кухней, где также имелся верхний свет. Мы оказались совершенно не в своей стихии: впервые предметы домашнего обихода нельзя было просто так взять на улице на чужих помойках. Преимущество этого места заключалось в том, что мы жили в полупустом отдаленном районе, так что когда нам не хотелось играть на акустических гитарах, мы всю ночь могли греметь на электрических. И если бы у нас были тренировочные усилители, мы, вероятно, так и сделали бы.

Наркоманский образ жизни в то время довлел над нами и всем, чем мы тогда занимались. Как только он стал проявлять признаки неэффективности, мы увидели свет в конце туннеля… нравилось нам это или нет. Нам всем было очевидно, что свободные и беззаботные дни, которыми мы наслаждались в Западном Голливуде, прошли: у нас кончились деньги, большая часть уличных запасов наркоты истощилась, а из-за переезда мы оказались во власти единственного наркодилера, который согласился туда ездить. Это было не так уж весело: совсем недавно мы так развлекались, а теперь от этого же страдали. К сожалению, мы уже оказались не в той фазе, чтобы просто взять и завязать и навсегда забыть об этом. Нам приходилось быть добросовестными и экономными, когда нужно было поприжаться.

Если нам удавалось достать дозу, мы с Иззи писали много музыки, потому что тогда героин служил нам отличным катализатором. Я считал его самым крутым из всех наркотиков, он примирял меня с чем угодно: от него улетучивались все мои ограничения и неуверенность. Под кайфом я был спокоен и уверен в себе, поэтому мне было легко работать с людьми. Как только мы с Иззи ловили кайф, то начинали вместе играть и одну за другой выдавать разные идеи, обмениваться риффами и аккордами. Из этого всегда что-то получалось, причем так естественно, что нам это казалось настоящим вдохновением.