Я обсуждал это пару дней назад с Анабель в баре. Музыка, выпивка, смех, танцы. Очень шумно. Анабель – это нечто, аббат Пьер[32]смеха. Она хохочет громко, бурно, постоянно (но это никогда не раздражает), в любых условиях (но это всегда уместно). Она щедра: никогда не жадничает, делится смехом даже в дни уныния. Лично я считаю, что это скрытая, весьма изысканная форма отваги.

У интернов чувство юмора мрачное, а зачастую и довольно убогое. Это отражение их сексуальной жизни: они смеются так же, как занимаются любовью, словно в состоянии тотальной паники. При этом делая вид, будто все в порядке.

Анабель поведала мне о своих приключениях. И тут же принялась рассказывать о работе в реанимационном отделении – так, словно она была прямым следствием эротических забав:

– У меня была тематическая неделя. Пятнадцать коек, из них одиннадцать – попытки самоубийства. Могу давать консультации, как покончить с собой.

Она рассмеялась.

– Один пальнул себе в голову, все лицо снес. Остался жив.

Она рассмеялась.

– Другой наелся каустической соды. Теперь будет питаться через соломинку ad vitam aeternam[33].

Она рассмеялась.

– Еще один привязал веревку к суку: трахея раскрошилась, как кусок мокрого мела.

Она рассмеялась.

– Одна открыла газ в квартире. Шестьдесят процентов тела – в ожогах третьей степени, к тому же оглохла от взрыва.

Она рассмеялась.

Я дружу с ней давно, но такой смех услышал впервые. За ним что-то скрывалось.

Когда тебе двадцать семь, смерть – это что-то немыслимое. Выбор простой: сдаться или притворяться. Анабель, выбрав второй вариант, стала делать то, что умеет лучше всего, – притворялась, что смеется. Но ее прекрасные зеленые глаза не обманывали.

Я схватил ее за руку и приказал:

– А теперь, красотка, потанцуем! Или хотя бы сделаем вид!

Когда тебе двадцать семь, ты танцуешь и занимаешься любовью. Когда тебе двадцать семь и ты обучаешься медицине, ты танцуешь и занимаешься любовью на вулкане.

Ночью,

в общежитии интернов

Что касается любви, то тут мы с Бланш очень похожи: когда ты спишь со многими, у тебя нет никого; когда у тебя нет никого – значит, никого нет. В обоих случаях ты одинок.

Дверь с цифрой 6, комната Бланш. Увидев меня, она не удивилась.

– Значит, говоришь, моя сексуальность – незрела я? Может, растолкуешь, что к чему?

Я думал о пациентке из седьмой палаты, Бланш это знала. Если она сейчас ничего не сделает, я разревусь прямо на пороге, как последний засранец.

Она схватила меня за шкирку и втащила в комнату. Дверь захлопнулась.

Иногда нужно жить, и это срочно. “Потом” может быть поздно.

Suzanne и Mr. Bojangles

в исполнении Нины Симон

Я работал весь день.

Столько пациентов! Женщины, мужчины, десятки жизней и столько же лиц. Все они были похожи на пациентку из седьмой палаты.

Она впала в кому.

Wait

M83

17 часов,

глядя на больницу

Напрасно я бил чечетку и развивал нечеловеческую активность, мне так и не удалось выкинуть из головы странность этой конструкции, выстроенной по вертикали.

Я снова вспомнил о маленьком трактате индийской мудрости. Брахман указал бы на шестой этаж и заявил на санскрите:

– Посмотрите вверх. Видите эти души? Они не воспаряют в небеса, подгоняемые легким ветерком, они вылетают в окно, на секунду-другую зависают то здесь, то там, исполненные нерешительности, вялые, отяжелевшие от предыдущей жизни. Потом, невесомые и величественные, они молниеносно опускаются на землю, просачиваются сквозь крыши машин скорой помощи, потом сквозь натянутую кожу рожениц, и там, в теплом напряженном животе, где возникла жизнь, они встречаются с телом малыша и растворяются в нем, от родничка до крошечных пальчиков на ногах.

17 часов,

кабинет амбулаторного приема

К Амели на прием пришла Мари.

Шестьдесят лет, старообразная стрижка, клипсы, потрепанный шелковый платок от Шанель, обмотанный вокруг шеи.

Но все это не имело никакого значения.

Амели мягко пошутила по поводу ее внешнего вида.

– Я хичкоковская героиня, – усмехнувшись, пояснила Мари.

– Инъекции нормально переносите?

– Лучше не бывает! – И добавила: – Мне сказали, что ваша работа посвящена таким, как я. Можете записать: теперь я счастлива и обрела покой. Так и отметьте. Я нашла свое место.

Амели покачала головой: все надеются в один прекрасный день найти свое место.

– Когда я появилась на свет, случилась ошибка. Сейчас она потихоньку исправляется. Когда все закончится, я наконец позабуду все плевки, издевки, унижения и оскорбления.

Она вся светилась. В буквальном смысле слова. Амели уже не замечала ни старушечью стрижку, ни клипсы, ни линялый платок.

– Скажите им всем, что я счастлива, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят лишь одно: я в мире с собой. Нашла свое счастье. И точка.

Амели записала ее слова и потом включила в свою работу: “Она счастлива, она в мире с собой, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят только это”.

Через несколько месяцев, когда инъекции и все остальное полностью трансформируют ее тело, Мари почувствует себя женщиной и забудет все издевки, унижения, оскорбления. Плевки, разумеется, тоже.

Амели стало легко на душе: сидевшее напротив нее человеческое существо наконец было в мире с собой.

И это все, что нужно помнить о Мари.

18 часов,

наверху

Прежде чем заступить на дежурство, я решил заглянуть на шестой этаж. Шефу Покахонтас пришла та же идея. Она держала за руку Жар-птицу.

Я зашел в палату, Покахонтас меня заметила:

– Сегодня не я с тобой дежурю. В лавке заправляет Брижит. Спустишься, когда захочешь. – Она отвела меня в сторонку. – Я долго сомневалась, но все-таки решила поделиться с тобой своей историей, хотя с моей стороны это большая глупость. – Она указала на свое сердце. – То, что со мной случилось, прекрасно, и ты прав, было бы обидно, если бы об этом больше никто не узнал.