Центральная идея морфологической схемы Парето заключается в предположении, что все общества состоят из гетерогенной массы членов – индивидов или семей – и структурируются согласно склонности этих членов к соответствующим общественным функциям: например, в обществе воров социальный ранг, а также способность влиять на правительство этого общества определялись бы ex hypothesi способностью воровать. Парето, похоже, предполагает, что эти способности, хотя они и подвержены совершенствованию или ослаблению, являются по большому счету врожденными, хотя он почти нигде не пытается это доказать. Более того, хотя способности непрерывно распределены в обществе, они приводят к формированию классов, более «высокие» из которых обладают и активно пользуются средствами подкрепления своего положения и отделения от низших слоев общества. Вследствие этого в нижнем слое общества накапливаются незаурядные способности, которым не дают подниматься выше, а в верхнем слое, аристократическом, или элитном, энергия наоборот теряется за счет бездействия, в результате чего возникает напряжение и в конечном итоге замещение правящего меньшинства другим меньшинством, состоящим из лучших элементов couches inferieures, нижних слоев. Эта циркуляция элит (circulation des elites), однако, не влияет на принцип правления меньшинства и никак не помогает приблизить никакое отдельно взятое общество к идеалу равенства, хотя в ходе сопутствующей ей борьбы и рождаются эгалитаристские философские доктрины и лозунги. Заставляя читателя вспомнить «Манифест коммунистической партии», Парето заявил, что история – это, по сути, процесс de la succession des aristocracies, смены одной аристократии другой (Manuel. Р. 425). Но его изложение этой части теории так кратко и оставляет такое огромное пространство для интерпретации, что я не могу быть уверен, что правильно ее понял. Впрочем, я должен был попытаться отдать ей должное, поскольку она необходима, чтобы в правильном свете увидеть его психологию общества.

Основная идея социально-психологической схемы заключается в понятии нелогического (не обязательно лишенного логики) действия. Это понятие отдает должное тому широко известному – в частности среди экономистов – факту, что большую часть ежедневных действий мы совершаем не в результате рациональных размышлений на основании рациональных наблюдений, но просто в силу привычки, импульса, чувства долга и так далее, хотя многие из этих действий и поддаются рационализации наблюдателем или автором уже постфактум. До сих пор в психосоциологии Парето нет ничего, что хоть кому-то показалось бы новшеством. Новшеством, однако, является его акцент на двух дополнительных фактах: во-первых, что значительное количество действий – и верований, добавим мы сразу, – рационализируются как акторами, так и наблюдателями при помощи способов, которые не выдерживают научной критики, а во-вторых, что еще более важно, что некоторые действия и верования вообще не поддаются такой рационализации, которая могла бы эту критику выдержать. Значение второго факта для социологии политического процесса становится очевидным, если мы учтем, что Парето считал основную часть всех действий и убеждений, составляющих политический процесс, действиями как раз второго типа. Очевидным примером служит идея общественного договора или теория volonte generale (общей воли – (фр.)) Руссо. По убеждению Парето, практически все действия, принципы, убеждения и все остальное, что превалирует в коллективном разуме избирателей, принадлежит к этой же категории. Значительная часть «Трактата» посвящена доказательствам этого убеждения, часто занимательным, местами поучительным.

Давайте еще раз обратим внимание на эту мысль, сформулировав ее даже жестче, чем сам Парето. Основная часть идей и концептуальных структур, составляющих сознательную часть общественного и особенно политического процесса, вообще не имеют никакой эмпирической достоверности. Эти идеи и структуры оперируют такими понятиями, как свобода, демократия и равенство, столь же воображаемыми, как боги и богини, сражавшиеся за и против греков и троянцев в «Илиаде», и связаны рассуждениями, зачастую нарушающими законы логики. Иными словами, с точки зрения логики они являются чистой бессмыслицей. Эта мысль приводит нас к политической философии, диаметрально противоположной философии Иеремии Бентама. Однако необходимо отметить, что, вынеся политическому мифу диагноз, Парето не пренебрег теми функциями, которые эта логическая бессмыслица выполняет в жизни государства. Завершив анализ, строго позитивистский по своему характеру, он отказался сделать вывод, очевидный для позитивиста. Хотя политические убеждения и общественные религии – Парето почти не делает между ними различия – способствуют распаду распадающихся цивилизаций, они также способствуют эффективной организации и деятельности жизнеспособных цивилизаций. Это очень любопытный вывод для законченного позитивиста, и возможно, что в будущем он послужит примером выдающегося образа мышления эпохи, уничтожившей одну систему метафизических верований и заменившей ее другой. Он напоминает мне совет психоаналитиков, рекомендующих некоторым пациентам в терапевтических целях развить в себе нечто вроде искусственной веры в бога. Конечно, нет никакого противоречия между заявлениями, что общественные и политические убеждения не имеют эмпирической ценности и что некоторые из них при этом способствуют сплоченности и эффективной работе общества. Однако социальный философ, который, исходя из этих соображений, порекомендовал бы обществу придерживаться политических убеждений второго типа, столкнулся бы с той же сложностью, что и психоаналитик из приведенного выше примера: если считать его анализ верным, то его совет будет неэффективным, поскольку невозможно полагаться на помощь искусственного бога; как только пациент примет его совет, он отвергнет его анализ.

Эти порождения нашего воображения Парето называл derivations (деривации). Аргументация, намеченная в предыдущем параграфе, убедительно показывает, что деривации не лишены значения в качестве факторов, помогающих формировать исторический процесс. Однако, по мнению Парето, это значение относительно невелико и по сути эти derivations лишь вербализуют нечто более фундаментальное, что гораздо сильнее влияет на фактическое политическое поведение и итоговую сумму нелогических действий. Если бы мы определили это нечто более фундаментальное в терминах интересов группы, а затем определили эти интересы группы в терминах общественного положения группы в производственной организации общества, мы бы оказались как минимум весьма близки к Марксову пониманию вопроса; между теориями Маркса и Парето есть близкое родство, которое я хотел бы подчеркнуть. В сущности, рассуждай мы таким образом, между политической социологией Маркса и Парето осталось бы только два расхождения. Во-первых, Парето явным образом ввел элемент, только косвенно присутствующий в анализе Маркса: важность объяснения конкретного исторического отрезка, большего или меньшего уровня общественной гибкости, присущего конкретному обществу, или, иными словами, важность того факта, что существует такой оптимум вертикальной мобильности и сопротивления ей, который лучше прочих гарантирует то, что можно назвать стабильностью политического развития. Во-вторых, достаточно вспомнить краткое изложение общественной морфологии Парето, чтобы понять, что для Парето исторический процесс является не столько результатом конфликта целых общественных классов, сколько результатом конфликта их правящих меньшинств. Утверждается, что хотя оба этих отличия являются заслугой социологии Парето, они все же остаются лишь поправками, улучшающими схему Маркса. Я могу добавить также, что имущественные отношения как таковые куда менее очевидны у Парето, чем у Маркса, и что этот факт также свидетельствует о превосходстве анализа Парето. Однако это замечание, как легко убедиться, является лишь следствием первых двух.