Эренбурга также волнуют проблемы «советского стиля»: доминирующий в настоящее время неоклассицизм не является, по его мнению, искусством победившего пролетариата. Себя он считает «одним из тех писателей, которые неуверенно ищут новой формы, соответствующей новому содержанию»[319], как это происходило в начале двадцатых годов. «Простоту не следует путать с примитивизмом», — заявляет он, забывая, что еще недавно в статье о Мальро он превозносил «известную примитивность» пролетарской литературы!

По окончании съезда группа писателей была приглашена на дачу к Максиму Горькому. Их принимали члены Политбюро, присутствовавшие на съезде: Бухарин, защищавший идею «широкого фронта» и подвергшийся жестоким нападкам со стороны бывших рапповцев, Радек, лидер «узкого фронта», а также Ворошилов, Молотов, Каганович. Были на даче и знаменитые зарубежные гости. Позже в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь», в главе, посвященной еврейскому вопросу, Эренбург расскажет о странном разговоре, состоявшемся у него с Лазарем Кагановичем. Секретарь ЦК партии и председатель Моссовета вдруг стал ему объяснять, почему его роман 1927 года «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» не мог быть напечатан в СССР: «Книга им нравилась, но, к моему великому удивлению, они добавляли, что в книге почувствовали антисемитизм, а это нехорошо. Л.М. Каганович сказал, что, по его мнению, роман страдает еврейским национализмом. Я снова удивился»[320].

Беседа удивительная, ничего не скажешь. Эренбург уже давно не вспоминал об этой книге, она относилась к эпохе, предшествующей его «революционной ломке», а вот к попытке издать в СССР отвергнутый роман «Единый фронт» он возвращался не раз. Если власть действительно сочла бы нужным вынести Эренбургу выговор за антисемитизм, то это следовало бы сделать не по поводу полузабытого «Лазика Ройтшванеца», а из-за только что вышедших в свет его репортажей из Чехословакии и Германии; самое меньшее, что о них можно сказать, — они написаны в духе его публицистики 1929 года:

«Лет пять назад я спрашивал себя: на кого похожи хасиды? На инквизицию или на готтентотов? Теперь я твердо знаю: хасиды похожи на немецких фашистов. Они тоже стоят за расовую чистоту. Горе нечестивцу, который пройдет по улице с карпато-русской девушкой. Его осыплют оскорблениями У хасидов имеются также свои „рубашки“: позорный „лапсердак“, придуманный когда-то католическими изуверами, они превратили в почетное одеяние, свидетельствующее о чистоте идей. Наконец, у хасидов есть свой „фюрер“. Зовут его Спиро, и проживает он в городе Мукачеве. Правда, это не канцлер, но цадик, однако, когда он выезжает из своего пышного дома, тысячи беснующихся хасидов давят друг друга, чтобы дотронуться рукой хотя бы до его кареты. На досуге цадик читает различные подозрительные опусы. Я не знаю, знаком ли он с „Капиталом“ Карла Маркса, но я убежден, что он хорошо изучил „Мою борьбу“ Адольфа Гитлера. Великие умы еще раз сошлись»[321].

Когда Эренбург объяснял французским писателям в Париже, что диктатура в Советском Союзе является временной необходимостью, он, быть может, и сам в это верил. Но в Москве верить в это было гораздо труднее. Вот лишь один из примеров — трагедия его старинного друга Осипа Мандельштама. В 1933 году Мандельштам написал стихи о терроре и «кремлевском горце»:

Мандельштам показал стихи Эренбургу, тому они не понравились. «Это не поэзия», — изрек он, внезапно превратившись в поборника чистого искусства. За несколько дней до открытия писательского съезда Мандельштама арестовали; крупнейшее событие литературной жизни он встретит в ссылке — в Чердыни на Северном Урале. Когда Бухарин поведал другу своего детства, что «кремлевский горец» уже знает об этих стихах, а начальник ГПУ Ягода даже выучил их наизусть, стало ясно, что приговор Мандельштаму обжалованию не подлежит. Тем не менее Эренбург, приехав в Советский Союз в 1936 году, отправится навестить Мандельштамов, которым было разрешено переехать поближе к столице, в Воронеж. Оттуда он увез с собой несколько стихотворений поэта, долгие годы хранил их и вернул широкой публике после смерти Сталина[322].

Другое открытие: он вдруг понимает, что великий Горький, «первый писатель», живет у себя в особняке, словно в тюрьме, его окружение в заговоре против него. Вернувшись во Францию, Эренбург скажет своему бельгийскому другу Францу Элленсу: «К сожалению, всего открыть я не могу. Повсюду любопытные уши. Достаточно и того, что я вам рассказал»[323]. Наконец, Эренбург отдает себе отчет и в том, что его французские друзья разочарованы и даже шокированы узколобостью большевистских руководителей. Жан-Ришар Блок, потеряв терпение, почти кричал Радеку с трибуны московского съезда: «Предупреждаю вас, что если вы будете упорствовать в осуждении свободы личности, то этим вы подтолкнете самые широкие массы на Западе к фашизму. Вы этого добиваетесь?»[324]

Так как же быть? Смириться в подобной ситуации означало похоронить надежду на создание широкого советско-французского фронта и поставить крест на всех затраченных усилиях. Эренбург решает идти напролом: его вдохновляет недавняя победа в борьбе за публикацию романа «День второй». Тринадцатого сентября 1934 года из Одессы, где он задерживается в ожидании парохода, которым должен вернуться во Францию, Эренбург пишет письмо Сталину. Мы приводим выдержки из этого письма, которое хранилось в архиве Института Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК КПСС:

«Всесоюзный съезд писателей сыграет огромную роль в деле привлечения к нам западноевропейской интеллигенции. На этом съезде впервые вопросы культуры и мастерства были поставлены во всем объеме, соответственно с ростом нашей страны и с ее правом на общемировую духовную гегемонию. Можно смело сказать, что работа съезда подготовила создание большой антифашистской организации писателей Запада и Америки».

Далее он выражает сожаление, что состав заграничных делегаций не соответствовал «весу и значимости подобного явления», в них отсутствовали серьезные представители западноевропейской и американской литератур. Главной причиной непредставительности списка и «низкого состава» иностранных делегаций является «литературная политика МОРПа и его национальных секций, которую нельзя назвать иначе, как рапповской».

Он считает, что в настоящее время «положение на Западе чрезвычайно благоприятно: большинство наиболее крупных, талантливых, да и наиболее известных, писателей искренно пойдет за нами против фашизма. Если бы вместо МОРПа существовала широкая антифашистская организация писателей, в нее тотчас бы вошли такие писатели, как Ромен Роллан, Андре Жид, Мальро, Ж.-Р. Блок, Барбюс Томас Манн, Генрих Манн, Фейхтвангер Драйзер, Шервуд Андерсон, Дос Пассос Скажу короче: такая организация за редкими исключениями объединит всех крупных и непродажных писателей.