– Как дела у Карла Густавовича? – спросил Одье.

Сделав над собой заметное усилие, Августа Богдановна попыталась улыбнуться:

– У него все хорошо. Некоторое время он гостил у наших родственников в Нарве, но сейчас переехал в Ригу.

– Уверен, что у него и дальше все будет прекрасно.

– А какие у вас планы на сегодняшний день? – спросил Евгений Фаберже, стараясь направить разговор в другое русло.

Одье сдержанно улыбнулся. По большому счету, на ближайшие несколько дней у него не было особых планов. Вчера вечером он получил секретное предписание о том, что должен сворачивать швейцарскую миссию. В ближайшие дни Швейцария официально должна будет заявить российскому правительству о разрыве дипломатических отношений. Причем это будет второй разрыв за последний год, первый произошел сразу после октябрьского переворота, наделав в международной среде немало шума. Однако дипломатические связи благодаря усилиям большевиков и личным заверениям Ленина вскоре были восстановлены. И вот теперь намечался второй разрыв и, судя по всему, куда более долговременный: отныне российское правительство не несло ответственности за жизнь сотрудников дипломатических миссий.

В какой-то момент Эдвард Одье хотел рассказать о намечающемся дипломатическом кризисе, но потом передумал.

– Особых планов у меня нет, – протянул он неопределенно. – Правда, не исключаю, что вскоре меня вызовут в Швейцарию… по служебным надобностям. Так что я буду понемногу готовиться. А теперь позвольте мне откланяться. – Сняв с груди салфетку, он аккуратно положил ее на край стола. – Нужно идти. Дела!

Василий Большаков вышел из здания петроградской ЧК и направился в сторону доходного дома Орлова-Давыдова. Остановившись на углу, он незаметно осмотрелся и зашагал к небольшому тенистому скверу, расположенному в глубине двора. Едва он расположился на скамейке, как к нему тотчас подошел худощавый, с благородной сединой на висках, человек в галифе и сел рядом.

– За вами никого не было? – негромко спросил он.

– Товарищ Кошелев, вы забываете, все-таки я служу в ЧК.

– Как говорится, береженого Бог бережет.

– Я это учту… Вы принесли? – посмотрел Большаков в тощее скуластое лицо собеседника, побитое глубокими оспинами.

– С собой. – Сунув руку в карман, Кошелев вытащил из него небольшую темную тряпицу, в которую аккуратно были завернуты какие-то небольшие предметы, и протянул их Большакову: – Возьмите, это ваше.

– Что это? – недовольно спросил Василий.

– То, о чем мы договаривались, – спокойно, но твердо ответил человек в галифе.

– Вы хотите сказать, это все, что осталось от саквояжа Фаберже?

– Вы рассчитывали получить половину ценностей?

– Совсем нет, но уж никак не думал, что это будут какие-то крохи! В саквояже было золота на несколько миллионов рублей!

– Вы думаете, что все эти драгоценности я забрал себе? – Большаков благоразумно промолчал. – Они пойдут на важное дело. И вы должны быть благодарны, что мы подумали о вас и поощрили.

Развернув тряпицу, Василий увидел три изумрудные броши, одно алмазное колье и два сапфировых браслета. В мягкой коробочке лежал кулон с александритом. Негусто, но выбирать не приходится. Аккуратно сложив лоскуты тряпицы, он положил драгоценности в карман, почувствовав приятную тяжесть. Конечно, это совсем не то, на что он рассчитывал, но, во всяком случае, лучше, чем ничего.

– Пугаете, значит?

– Никто вас не пугает, но предупреждают, – слегка нахмурившись, обронил человек в галифе.

– А кто в таком случае за вас все эти дыры латать будет, если не я? Дело с поэтом Леонидом Каннегисером шито белыми нитками. Достаточно лишь копнуть поглубже, и станет ясно, что не он застрелил Урицкого.

– Вот за это мы вас и ценим, – добродушно улыбнулся Кошелев. – Все прошло гораздо лучше, чем мы предполагали. Уходить вам из ЧК пока не следует, вы будете нашими глазами и ушами, и докладывайте о каждом шаге Бокия. Он весьма опасен!

– Понял, товарищ Кошелев.

– Не нужно забывать, что сейчас за сокровищами Фаберже начнется самая настоящая охота. Мы должны контролировать ситуацию. Фаберже не из тех людей, что расстаются со своими деньгами, вы должны подготовить операцию по изъятию у них остальных ценностей. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу?

– Кое-что имеется, – подумав, ответил Большаков.

– Вот и отлично. Держите нас в курсе дела.

– Хорошо.

– И еще вот что, товарищ Троцкий благодарит вас за службу.

– Постараюсь оправдать его доверие.

– Я передам ему ваши слова. А теперь мне нужно идти. Служба.

Не прощаясь, человек в галифе поднялся и быстрой походкой заторопился по улице.

Бокий Глеб Иванович вошел в кабинет Моисея Урицкого. Новый председатель петроградской ЧК был человеком худощавым, резким в движениях, с весьма подвижной мимикой. Слегка полноватые красивые губы всегда были готовы расположить к себе собеседника добродушной улыбкой. Серые глаза, пронзительные, внимательные, смотрели зорко и излучали участие. Безупречно одетый, с синим галстуком под тугим воротником, он походил на учителя гимназии, случайно оказавшегося среди красноармейцев и матросов, расхаживающих по зданию с оружием. Впрочем, он и был из семьи потомственных интеллигентов, принадлежал к старинному дворянскому роду, упомянутому еще Иваном Грозным в письме к Курбскому. Его прадед был известный русский математик, а отец – действительный статский советник и профессор университета, так что ему было на кого равняться. Но в революцию он пришел совершенно закономерно, о чем свидетельствовали двенадцать арестов, полтора года, проведенных в одиночной камере, двадцать лет большевистского подполья. Поэтому мало кто удивился, увидев его худощавую фигуру во вновь сформированном органе, Чрезвычайной комиссии. А его навыки конспирации и подполья значительно помогли организовать созданное учреждение.

Со дня смерти Моисея Соломоновича прошло три дня, но ощущение было таковым, что тот едва вышел из кабинета и через минуту должен вернуться за свой небольшой стол с широким резным стулом, поставленным подле. На столе в деловом порядке были разложены стопки бумаг. На многих листках сделаны пометки с восклицательными знаками: «Пересмотреть!», «Уверен, что дело непростое», «Выяснить обстоятельства», «Освободить для дальнейшего разбирательства». У ножки стола стояла корзина для бумаг, заполненная до самого верха скомканными исписанными листками. На двух стульях, стоявших впритык, неровно лежали папки с затертыми краями, а на спинку одного из них был небрежно брошен полосатый шарф. По большому счету, кабинет выглядел как некое место пребывания интеллигента, не привыкшего вникать в такие тонкости, как порядок. На окнах висели темно-коричневые портьеры с рисунками, видно, оставшиеся от прежних хозяев, а то, что сначала он принял за орнамент, в действительности оказалось гербом Российской империи. У всякого входящего столь тесное переплетение карающего меча революции с символами царской власти должно было вызывать чувство недоумения.