Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джинсы перепачканы, из кармана джинсовой рубашки торчит все та же пачка сигарет Benson&Hedges.
Я презираю этого человека. Презирала тогда и презираю сейчас. Окидывая его тяжелым взглядом, я отмечаю все подробности: он прикован к инвалидному креслу, здоровье его разрушено, каждый вдох дается ему с заметным трудом – и все же не нахожу в душе ни капли сочувствия. Будь он не таким отвратительным, все было бы иначе.
Он отвечает мне таким же мрачным взглядом, а играющие за моей спиной дети вдруг умолкают, обнаружив, что происходит кое-что интересное. Серебристые спицы колес вздрагивают, хозяин дома изучает меня с головы до ног затуманенным взглядом и улыбается – узнал! А у меня в животе все стягивается в тугой узел.
– Ни черта себе! – выпаливает он с широченной ухмылкой. С нашей последней встречи зубов у него во рту поубавилось. – Принцесса! А мы уж думали, ты померла!
– Жаль вас разочаровывать, – резко отвечаю я, не отступая ни на шаг. Перед такими созданиями нельзя проявлять и тени слабости. Этому меня научил Джо. – Жива и здорова, как видите.
Он криком приказывает детям не пялиться на нас и закуривает. Дым с огромным удовольствием пускает мне в лицо, как раньше.
– Чему обязаны великой чести? – спрашивает он, глядя на меня с прищуром сквозь вонючее облако. – Если явилась разыскивать нашего Джо, так его давно след простыл.
Ненавижу, как он произносит «нашего Джо», как будто Джо когда-то был их собственностью. Может, он и прожил в этом доме большую часть детства, но никогда не был «членом шайки». Когда мы с Джо познакомились, он уже ночевал у друзей и знакомых, прокладывал себе другую дорогу в жизни.
Впервые увидев Джо без одежды, я не могла на заметить шрамы, оставленные ремнем сидящего передо мной человека, – выцветшие красные полосы поперек спины, которые рисовали отвратительную картину жестокости и пренебрежения. Невидимые глазу шрамы были даже страшнее.
Я никогда не могла понять, почему этим людям разрешали брать на воспитание детей. В юности, когда смотришь на мир, ожидая справедливости, осознать такое особенно трудно. Теперь, повзрослев и проработав несколько лет в системе образования, я гораздо лучше понимаю происходящее – никто не жаловался. Дети были слишком напуганы, а «родители», если требовалось, могли устроить любое представление, выставить себя очаровательными, заботливыми и жертвующими собой.
Некоторые ученики в школе, где я работаю, тоже живут в приемных семьях, но их приемные родители совсем другие – для них воспитание неродных детей не работа, а призвание, которому они отдают все силы, не обращая внимания на усталость и боль прощания, когда приходится отпускать ребенка, которого успели полюбить. Хочется надеяться, что большинство семей, которым доверяют воспитание приемных детей, тоже такие – настоящие ангелы во плоти, готовые дать несчастным детям второй шанс и спокойную жизнь.
Я говорю себе, что Шайка чокнутых – просто исключение из правила, но все равно злюсь на них. За то, что они сделали с Джо. С другими детьми, которых приняли в свой дом, за то, как обращаются с теми малышами, которые живут в их доме сейчас и строят у меня за спиной крепость из сломанной подставки для сушки белья и прогнившего куска брезента.
– Знаю, – отвечаю я, отказывая ему в удовольствии увидеть хоть какие-нибудь эмоции на моем лице. – Я его разыскиваю и пришла выяснить, не сможете ли вы мне помочь?
Приподняв брови, он выпускает дым, раздумывая над моими словами. Под сливной трубой стоит бочка для сбора дождевой воды, этакий знак заботы о природе, чего хозяин дома делать явно не намерен. Верхушка бочки грубо отпилена, и прилетевший в нее окурок медленно плавает в мутной воде.
– К чему мне так утруждаться? – спрашивает он и с искренним интересом ожидает ответа.
Я вдруг воображаю себя крутой героиней боевиков, вроде Лары Крофт или Черной Вдовы – они бы без труда сбили этого слизняка на землю и сообщили, что по капле выцедят из него жизнь, если он не ответит на вопрос.
Однако я не героиня блокбастера, а простой школьный администратор, джиу-джитсу не владею, да и прикасаться к сидящему передо мной мужчине не имею ни малейшего желания. И потому отвечаю так, чтобы вызвать в нем некоторый интерес.
– Денег у меня немного, но за информацию я заплачу, – не повышая голоса, сообщаю я. – Мне нужны имена его настоящих родителей и, если возможно, их адрес.
– Они уехали обратно в Дублин, точнее сказать не смогу, даже если бы и захотел. Имена помню. Сколько дашь, принцесса? У тебя небось и счет в банке, и большой богатый дом, и все дела. Кто ты теперь? Юрист? Врач? Бухгалтер?
– Нет, я всего лишь работаю в школьной администрации. Могу предложить 50 фунтов и больше никогда вас не потревожу.
Он обдумывает мое предложение и, как я и предполагала, заламывает другую цену, выше названной. Я и не надеялась, что услышу от него хоть слово по доброте душевной, потому что нет в нем ни доброты, ни души. Конечно, когда-то он был другим – в детстве, когда бегал по улицам невинным ребенком. Наверняка и он может рассказать печальную историю, которая сделала его таким – жестоким и безразличным. У него тоже есть шрамы, но мне его судьба не интересна. Я не могу позволить себе утонуть в болоте несчастий, в котором влачит существование эта семья.
В конце концов мы приходим к компромиссу, и я передаю собеседнику пачку банкнот, которые сняла в банкомате по пути к этому дому. Дети смотрят на нас с искренним интересом, и даже пес приподнимает одно ухо.
– Мать звали Мона, – выдавливает он, медленно и тщательно пересчитав деньги, как будто мне нельзя доверять. – Мона Фаррелл. Фамилия отца была Райан, имя вроде бы Патрик, но на сто процентов не уверен. Такое чисто ирландское имечко, это точно. Не знаю, чем тебе это поможет, ведь они отказались от мальчишки, когда ему исполнилось всего четыре года. Хорошо, что мы оказались рядом и подставили плечо. In loco parentis[12], взяли в семью, и все такое.
Я тоже не знаю, чем мне помогут эти имена, но у меня есть основания предполагать, что родители Джо были из Дублина и что Джо отправился туда же, а потому любая информация
