Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А с кем целовалась Евгения Всеславская – тезка и прапрапрабабушка?
– Юная бабушка, кто целовал ваши надменные губы? – прошептала Женя – и почувствовала, что жесткие страницы вдруг доверчиво прильнули к ее ладоням.
Это было, словно она произнесла некий заповедный, тайный пароль!
Там, под ладонями, что-то зашевелилось, там что-то трепетало, шептало, смеялось, жалобно вздыхало, и Женя еще долго сидела, ловя это ощущение, лелея его и боясь, что оно исчезнет, если она откроет глаза.
Наконец показалось, будто страницы-ладони все настойчивей жмутся к ее рукам, словно укоряя за нерешительность и требуя, чтобы она немедленно открыла глаза.
Женя подчинилась – и тихо ахнула, увидев разлинованный белый листок, на котором неровным почерком было написано:
«Сегодня начала новый дневник. Собственно, это не совсем дневник, то есть запись свершавшегося ежедневно, а просто описание того, что происходило на протяжении последних месяцев. Понятно, что в том состоянии, в котором я была, писать мне было невозможно! Жалею, что старые тетрадки выбросила, но на них и смотреть сил не было, пока лежала несходная. Ведь уж думала, что вовек не поднимусь, и всякое напоминание о прежней жизни, веселой, легконогой, быстроногой, и том, как бегали на Откос, смотреть ледоход на Волге, как танцевали в Дворянском собрании или на домашних вечеринках, как гуляли в Александровском саду, даже как на молебствиях стаивали в Строгановской церкви на Рождественской, было болезненно, не хотелось вспоминать о том чудесном времени, вот и велела маменьке все мои старые записки в печку швырнуть! Зря, конечно, но ведь я не в себе была и от неподвижности, и оттого, что все старания к моему исцелению оказывались напрасными, только зря мое неподвижное тело мучили. Ох, какие страшные времена были, даже не вполне верится, что они позади! Иногда просыпаюсь – и какое-то мгновение, перед тем, как поднимаю руку, ногу или на бок поворачиваюсь, окунаюсь в тот же ужас неподвижности, и слез неостановимых, и греховного уныния, и неверия в возможность обычного человеческого будущего, и затаенной мольбы о смерти. Для меня ведь просто стоять и то было невозможно, меня на какой-то тачке возили, а все глазели, глазели на меня, не то с жалостью, не то с любопытством, и до меня долетали шепотки, не иначе, мол, сильно позавидовала подружке своей, вот Господь и наказал. Но это неправда! Неправда! Я не завидовала Наде, мне даже Степан Артемьев, жених ее, не нравился! И вот этот балкон… Этот проклятый балкон!..»
Женя читала и читала, пока не перевернула последнюю страницу. Собственно, написано было не так уж много: когда ее тезка и прапрапрабабка вышла замуж, она писать бросила. А может быть, и не бросила, может быть, эта тетрадка просто завершала один этап ее жизни – девический, а женский описывался в другой тетради, которая не попалась Алику Фрунзевичу. Наверное, интересно было бы прочесть и о том, что стало с Евгенией Всеславской после того, как она изменила фамилию на ту, которую, если следовать упрямой логике деда Саши, предстоит носить и его внучке. Самое пора-зительное, что прапрапрабабка тоже была в этом уверена!
Впрочем, сейчас не это волновало Женю, ибо от судьбы, как известно, не уйдешь: кому быть повешенным, тот не утонет, а суженого конем не объедешь. Если и в самом деле тот человек ей предназначен, то он рано или поздно дорожку ей перейдет. Ну а не перейдет…
Ладно, сейчас ее куда больше волновало не прапрапрабабушкино предсказание большой и светлой любви и счастливой семейной жизни, а та история, которая касалась Нади Кравцовой, в замужестве Артемьевой. Артемьевой! Дед упоминал какого-то Артемьева, Виктора Степановича, который был смертельным врагом его родителей… Мужа Нади звали Степаном. Это совпадение? Артемьев был сыном Нади и этого Степана? Неужели и здесь сплелись нити судеб, завязались в узелок, который никогда не развязать и не распутать? А начал он завязываться, когда Всеславские повезли обездвиженную дочь на могилу преподобного старца из Сарова, Надя отправилась ее сопровождать. И то, что с ней, с Надей, приключилось во время этого путешествия, поразило Женю едва ли не больше, чем история чудесного исцеления ее прабабки. Как жаль, что столько страниц было вырвано и многое осталось необъясненным!
Одни и те же имена – там, в дневнике, и тут. И это не только Артемьев, о нет!.. Боже мой, сколько страшных совпадений! Как глубоко уходят корни!.. В эту пропасть заглянуть – и голова кружится!
Что же это за место такое, Сырьжакенже?! Какое страшное название… Ведьмин коготь – вот что это значит, говорится в дневнике. Что там, в этой деревне, происходит сейчас с Михаилом, который умчался туда – и как в воду канул?
В голове мешалось прошлое с настоящим: то описанные в дневнике ужасы, перенесенные Надей Кравцовой, то воображаемые страшные события, происходящие сейчас с Михаилом в этой деревне с кошмарным названием…
Хоть бы он какую-то весть о себе подал!
Может, в полицию заявить о пропаже бывшего мужа? Да ведь ее на смех поднимут… Она бы и сама себя на смех еще несколько дней назад подняла, если бы кто-то сказал, что она начнет беспокоиться о Михаиле!
Погруженная в эти мысли, Женя рассеянно взглянула на часы.
Время близилось к полуночи.
Ничего себе, почитала она мемуарный, как выразился бы Алик Фрунзевич, манускрипт! Леша ушел в восемь. То есть она четыре часа, не думая о времени, забыв обо всем на свете, листала и перелистывала, читала и перечитывала эту тетрадку!
Пора и домой. А может быть, не стоит? Постелить себе на диване, ведь и подушка, и легонькое одеяльце лежат в шкафу, можно принять душ, лечь и постараться уснуть. Ведь все равно завтра с утра пораньше кто-то записан, зачем время терять на дорогу домой, где ее все равно никто не ждет?
Вдруг остро стало жаль себя за то, что дома никто не ждет, но Женя тут же отогнала эту глупую печаль. Хотела – ждал бы кто-нибудь, мало было желающих, что ли? Ты же сама всех претендентов если не на руку свою, то на совместную жизнь, поотшивала, сама пораскидала их по сторонам, так чего теперь попусту вздыхать?
Но домой все же придется идти. Завтра с утра пораньше никто не записан хотя бы потому, что завтра воскресенье, салон закрыт. То есть обязательно надо идти домой, чтобы как следует выспаться!
Женя переоделась, с особой аккуратностью уложила в сумку дневник Евгении Всеславской, снова обернув его крафт-бумагой, сунула смартфон в карман легкого летнего жакетика, проверила, везде ли погашен свет, включила охранную сигнализацию и вышла из салона.
Нижний Новгород засыпает рано, и ночная тишина рано устанавливается. Особенно летом, особенно в выходные, когда народ разъезжается по своим загородным домам, домикам или домишкам. И днем-то улицы практически пусты, а уж про полночь и говорить нечего.
Женя вышла из салона, пересекла площадь Свободы и свернула в Театральный сквер. Впрочем, она тотчас пожалела об этом. Раньше, буквально около остановки, стояли небольшое кафе-пекарня и цветочный магазинчик. Работали они круглосуточно, около них всегда толпился народ, вдобавок сквер был хорошо освещен, и Женя обычно возвращалась именно через него, мимо чудесно шумящих высоченных деревьев. Однако сейчас магазинчики зачем-то снесли, деревья начали вырубать, а сам сквер огородили дурацкими оранжевыми сетками. Работу начали, да бросили: там и сям валялись превращенные в дрова стволы старых лип, сетки сорвало ветром и людьми, которым надоело ходить к остановке в обход – словом, изуродованный сквер днем был по-прежнему многолюден, однако ночью пуст и темен. Женя свернула в него машинально, мысли ее были настолько заняты дневником, что на такие мелочи, как безлюдье и темнота, она внимания не обращала. Вошла в сквер, привычно пошла по боковой дорожке и вдруг…
