С. Михалков написал песню, пронизанную похвалами пионеру, который «своего отца разоблачил». Другие проекты, однако, сталкиваются с трудностями. Самым известным остается фильм С. Эйзенштейна «Бежин луг», снятый между 1933 и 1937 годом по сценарию Александра Ржешевского, переработанному Исааком Бабелем. Лента была запрещена и уничтожена[122]. Еще одна попытка превратить пионера из Герасимовки в героя поначалу не удается: речь идет о возведении ему памятника в Москве, пожелание, которое Горький высказал на первом Съезде советских писателей в августе 1934 года. Писатель сказал, что Павлик Морозов — это «одно из маленьких чудес нашей эпохи»{412}. Памятник в конце концов был открыт, но только в декабре 1948 года. Юрий Дружников не знает, как объяснить подобную задержку. Павлику были поставлены и другие памятники, но все с запозданием: в частности, в его родной деревне в 1954 году, а в Свердловске — в 1957.

Книг о Павлике Морозове в СССР было написано очень много, но самым знаменитым и чаще всего встречавшимся на книжных полках стало произведение Павла Соломенна, корреспондента свердловской газеты «Всходы коммуны». Во времена, когда происходили события, Соломеину было двадцать пять лет, и он написал коротенькую повесть (79 страниц), доступно рассказывающую об истории Павлика, и назвал ее на момент выхода книги в свет (1933) «В кулацком гнезде». Написанная за пару десятков дней, книга была переведена на несколько языков народов СССР. Но Горький, ревностно прославлявший Павлика, счел что автор создал книгу «Плох[ую]; написана неумело, поверхностно, непродуманно…»{413} Это замечание, опубликованное в прессе, решает судьбу повести, в дальнейшем ее больше не печатают. Соломеин продолжает переделывать свое произведение вплоть до 1962 года, когда появляется новое издание под названием «Павка-коммунист». И лишь тогда книга имеет успех и широко распространяется: общий тираж ее четырех изданий с 1962 по 1979 год насчитывает около 350 000 экземпляров.

В нашу задачу не входит подробно исследовать феномен Павлика Морозова, что, однако, было бы необходимо. Не собираемся мы и отрицать, что сталинский режим выставлял на первый план подвиги маленького пионера-доносчика и делал это, начиная с тридцатых годов. Тем не менее не следует превращать мальчика в обязательный символ тех лет. В XL томе Большой Советской Энциклопедии, опубликованном в 1938 году (т. е. спустя более чем шесть лет после событий), нет никакой статьи, посвященной Павлику. Второе же издание (Т. XXVIII. С. 310) той же энциклопедии, подписанное в печать 24 августа 1954 года, уделяет мальчику заслуженное внимание, и это подтверждается в третьем издании 1974 года (Т. XVI). Поэтому важно подчеркнуть, что значимость фигуры Павлика Морозова в мифологии тридцатых годов связана с его популяризацией в не меньшей степени после войны, чем до нее. Именно после 1954 года Павлика записывают под номером 001 в почетной книге пионеров. И именно в пятидесятые годы в Москве ставят оперу Михаила Красева «За правду, за счастье или Павлик Морозов». Феномен Павлика Морозова двойственен и неоднозначен: прославление ребенка-доносчика в тридцатые годы, вероятно, не было столь распространенным, как это принято думать.

Поощрение доносительства приобретает, таким образом, юридические (в некоторых ограниченных случаях оно обязательно), практические (режим облегчает подачу жалоб) и символические (власть, внимательно прислушивающаяся к своему народу) формы. Эти меры определяют рамки развития практики. Их дополняют усилия, прилагаемые к тому, чтобы сделать донос обыденным, для чего власти старательно выставляют доносительство напоказ доносительства.

Доносительство в СССР не спрятано от посторонних глаз. Напротив, выявление нарушений, критика недостатков, публичные обвинения в адрес конкретных личностей являются частью повседневной жизни советских людей в тридцатые годы. Поступок доносящего вовсе не скрыт за тайной переписки. Многочисленные «средства массовой информации» обеспечивают этому явлению максимально публичный характер: анализ кампании по самокритике позволил нам выявить два основных вектора распространения информации. Это газеты и массовые партийные собрания по месту работы.

В своем дневнике И.И. Шитц много пишет о информировании власти[123], в частности в связи с 1929 и 1930 годами. Он приводит двенадцать случаев доносительства: девять из них это примеры, взятые из печати — «Вечерней газеты», «Рабочей Москвы» или «Известий». Обобщая, он подчеркивает массовый характер явления:

«И доносы, доносы без конца. Всяк на всякого. Вслух и даже печатно. В газетах считают возможным находить место для таких, напр., важных фактов, что такой-то студент не только “поддерживает связь” со своим семейством, но даже “столуется” у своего отца — “попа” (см. Вечерняя газета 4 июня). И таких сообщений ежедневно сколько угодно»{414}

Случайный просмотр некоторого количества периодических изданий скорее подтверждает реальное присутствие разных форм доносов в прессе в начале тридцатых годов. Прежде всего это публикация «сигналов». Она имеет место в центральной прессе: так, «Правда» регулярно публикует их в специальных рубриках — сначала в «Листках РКИ» в начале тридцатых годов, затем в разделе «Из последней почты» во второй половине этого периода. То же происходит и в провинциальных изданиях, которые воспроизводят московские «Листки» и вообще систематически выделяют место для таких специфического рода статей, пусть и не столь многочисленных[124]. В партийном органе Нижневолжской области «Поволжской правде» все публикуемые письма анонимны. Их авторы обычно обозначаются родовым именем: «рабочий», «домохозяйка» или другими, характерными именно для той эпохи словами: «деповец» или «цеховой». Напротив, те, о ком пишут, чаще всего названы по имени. Их фамилии всегда напечатаны жирным шрифтом[125].

Публикация писем, даже если она происходит нерегулярно, является постоянной чертой прессы. Новый начальник отдела писем читателей газеты «Горьковская коммуна», органа областного комитета партии Горьковской области в ноябре 1934 года настаивает на том, чтобы газета «каждый день» публиковала одно или несколько писем; он также сообщает, что «техническое оформление этого отдела в газете улучшено: письма подаются на 2 кол.», «к некоторым из них даются карикатуры»{415}. Однако прессу довольно часто упрекают в том, что количество публикуемых писем и сигналов все еще недостаточно[126]. Между тем некоторые профсоюзные газеты уделяют значительное место письмам трудящихся: издание «За советскую машину», например, публикует в начале 1933 года в среднем девятнадцать писем читателей в каждом номере{416}. Во время чистки партии в 1933 году некоторые заводские газеты[127]подстраиваются под ситуацию и публикуют еще больше разоблачительных заметок. Так поступает «Ленинец», газета Горьковского телефонного завода{417}. Существуют даже «специализированные» газеты, как та, которую издает районный комитет Симферополя{418}. Настоящая стенгазета, напечатанная типографским способом, она полностью[128]посвящена публикации сигналов: сохранившиеся номера содержат 155 писем, т. е. в среднем 14 писем в номере (каждое из которых на двух или трех страницах). Назначение этого издания однозначно «воспитательное», поскольку весь тираж, очень скромный (от 100 экземпляров в начале до 250 максимум) был предназначен для довольно широкого распространения, как о том свидетельствует постановление районного комитета о создании этого бюллетеня, обязывавшее «руководителей всех советских, кооперативных организаций, колхозов и совхозов обеспечить подписку на «Бюллетень рабселькоровских писем»{419}.