картину этих напряженных соборных прений, советую обратиться к исследованию профессора Н. Ф. Каптерева. Для нас достаточно отметить, что и в таких условиях русские архиереи долго не сдавались, прерывая намеренно витиеватые, продолжительные и утомительные речи греков серьезными аргументами и замечаниями.

Макарий, патриарх антиохийский

„Для чего же ты не привел положенного вначале изречения Златоустаго, - спрашивали, например, Лигарида, хитроумно выбросившего важнейшую цитату Иоанна Златоуста, - „священство, которое столько превосходнее всех других достоинств, сколько дух превосходнее тела?" „Вот слова Златоустаго яснее солнца утверждают, что степень священства выше степени царскаго!" - заявил архиепископ Симеон, укоряя Ли-гарида в том, что, будучи архиереем, тот превозносит „права самодержавных".

„Требую объяснения, для чего приведено это место?!" - спрашивал тянущего время Лигарида суздальский архиепископ Стефан, не позволяя увести прения в сторону. „Отвечай, газский епископ (Лигарид. - А. Б.), - требовал собор, загнав греков в угол, - не яснее ли солнца высказывается здесь искомое: что престол святительский выше всякого другого престола, а следовательно, и самого царского достоинства?" При всех риторических вывертах, используя свое право прерывать и переносить обсуждение, греки с заметным трудом продержались в прениях два дня, пока не подоспела долгожданная помощь царя.

В ночь после второго заседания страшно запуганные Павел и Иларион пали на колени в палатах восточных патриархов, умоляя греков заступиться за них перед царем Алексеем Михайловичем и спасти от жестокой казни. Следует отметить, что даже в этот момент Павел и Иларион сохраняли надежду отстоять свое мнение, убедить патриархов Паисия и Макария стать на их сторону. Они вновь приводили слова Иоанна Златоуста о первенстве священства перед царством, напоминали древний обычай, когда поставляемый в должность архиерей становился ногами на двуглавого орла - римский знак самодержавной власти, убеждали, что преступно архиереям целовать руку царя, не имеющую права благословлять, ссылались на авторитетных богословов.

Интересы греков, которых в Москве долго упрекали в утрате благочестия из-за отсутствия у них православного самодержавия, должны были, казалось, толкнуть их навстречу русским архиереям. Уповая на это, Павел и Иларион произнесли пламенную речь, которая даже в передаче Лигарида сохраняет свою остроту.

„Вы, - говорили Павел и Иларион патриархам, - находясь под владычеством христоненавистных агарян, за свое терпение и страдание, несомненно, имеете получить награду и венец от… Спасителя. А мы, несчастные и ублажаемые за то, что находимся в самых недрах христианства, терпим великую нужду в своих епархиях, и всякие затруднения, и много тяжкого поневоле терпеливо переносим от властей. Но страшимся еще худшего впереди, когда утверждено будет, что Государство выше Церкви. Хотя и не имеем в уме той мысли, - лукавили архиереи, - чтобы пришлось нам терпеть такие несправедливости и оскорбления в благополучное царствование… государя Алексея Михайловича - боимся за будущее, опасаемся, чтобы последующие государи, не зная смысла патриаршего постановления, не погрешили, просто следуя букве, которая часто убивает".

Как в воду глядели Павел и Иларион, говоря о наследниках Алексея Михайловича: явственно проглядывает в их пророческой речи свирепый лик Петра Алексеевича с его Всепьянейшим собором и Святейшим синодом! Не менее четко видится будущее и в ответной речи, которой разразился Паисий Лигарид, не дав ничего сказать патриархам.

„Погибла ты, истина! - возопил он. - Господствует ныне ложь!… Недостойны русские такого царя! (далее следует безудержное восхваление Алексея Михайловича и самого себя. - А. Б.). Поистине наш державнейший царь государь Алексей Михайлович столько сведущ в делах церковных, что можно было бы подумать, будто целую жизнь был архиереем, посвящен во все тайны иерархического служения, от молодых ногтей воспитывался в храме, как Самуил. Почему не стыдясь возвещаем, что лобызаем щедродаровитую десницу такого царя".

„Да, да! Целую и лобызаю руку, обогащающую странных, пекущуюся о сиротах, руководствующую слепых… Да, да! Лобызаю десницу… пишущую спасительные заповеди… Да, да! Лобызаю бранноносную руку… подвизающуюся за благочестие…"

„Не к бесчестию, но к благой похвале полагается орел под ноги хиротонисуемого (поставляемого. - А. Б.) архиерея. По праву становится он на него:… этим он показывает, что будет тверд в вере самодержца… что будет во всем покорен и послушен царю!…"

„Вы боитесь будущего, чтобы какой-нибудь новый государь, сделавшись самовластным и соединяя самоуправство с самозаконием, не поработил церковь российскую. Нет, нет! У доброго царя будет еще добрее сын, его наследник… Он будет… иереем и царем. Да и у римлян, как и у египтян, царь соединял в себе власть священства и царства…"

К тому все и шло, и это-то более всего беспокоило русских архиереев, но они вынуждены были смириться. На следующем заседании собора восточные иерархи во главе с патриархами, сделав вид, что идут на уступки, преодолели последнее сопротивление. Формально было „признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх в церковных". Реально речь шла о полном и безоговорочном политическом подчинении церкви государству. Это было подчеркнуто оглашением на соборном заседании некоего „списка", выдаваемого за „патриаршее александрийское собрание законов", где утверждалось, что заговорщики и мятежники подвергаются анафеме, церковному проклятию. Иными словами, проклят должен быть каждый, кто противится самодержавной власти!

Возражения русских архиереев по поводу этого странного узаконения, лишающего священство всякого суверенитета, вызвали столь резкую реакцию греков, что они, похоже, не вполне отдавали себе отчет в произносимом. „Кто не любит царя, тот не любит Господа Иисуса Христа", - заявлял Паисий Лигарид, и не только заявлял, но и пытался обосновать это положение. „По сим и подобным причинам, - завершал он пространные рассуждения, - царь именуется Богом. И ты, богоподобный Алексей Михайлович, имеешь право на такое богоименование!…" По соображениям Паи-сия и восточных патриархов „царь не подлежит законам", а распоряжения его „всевластны".

Немая сцена последовала за такими выступлениями греков… „Что скажете на это? - произнесли патриархи после продолжительного молчания. - Убедились ли сказанным, или еще желаете других свидетельств? (Вроде того, что Синедрион позволил иудейскому царю иметь 18 жен, Артаксеркс убивал всех увидевших его, а Дарий не разрешал себе противоречить. - А. Б.)". - „Предовольно и сказанного", - уныло ответили русские иерархи, подписывая приговор Никону и надеждам на самостоятельность православной российской церкви.

Возможно, они надеялись взять реванш после окончания собора и отъезда столь ретивых в служении царю греков, когда на престоле будет сидеть собственный патриарх. Не исключено, что в этом была причина довольно скорого (через четыре дня) „покаяния" местоблюстителя патриаршего престола митрополита Павла и архиепископа Илариона. Но тягаться с искушенным в политических делах аппаратом светской власти церковным деятелям было не под силу.