Объяснить, как счастлив человек, избавившийся от уродства, невозможно. Большинство людей даже не подозревают, как обидно, когда на тебя, хохоча, показывают пальцем, когда тебя обзывают; не знают, каково это — быть уродом. На несколько недель после операции я возомнила себя чуть ли не царицей. Помню, шла как-то по супермаркету. В те времена я не могла еще позволить себе серьезные покупки — мне нравилось смешиваться с толпой и чувствовать себя в человеческом потоке нормальной. И вот, проходя по «Нордстрому», я заметила миленькое черное платье от «Джонс Нью-Йорк». Стоило оно всего около полутораста долларов, но мне тогда было двадцать два, зарабатывала я крайне мало, и такая сумма была для меня чересчур крупной. Но, примерив платье, я поняла, что оно должно стать моим. Не могу объяснить, в чем тут дело, но приобретение вещи знаменитой марки в «Нордстроме» заставило меня почувствовать себя особенной. Передавая кредитку продавщице, я ощущала себя важной персоной, покупку подтвердил звонок кассы, платье упаковали в дорогую коробку, обернутую в красивую бумагу. Я никогда особенно модой не интересовалась: если уж считаешь себя уродом, выбором одежды не утруждаешься. Но после операции и той первой покупки в «Нордстроме» мне открылась сладость приобретения чего-либо дорогого, чего-либо значимого для себя… настолько красивого, чтобы хотелось это надеть на свое тело. Вот тогда-то меня как прорвало, тогда-то появились бесчисленные кредитки, и я начала тратить какие-то деньги. Я рассудила, что коль покупка в «Нордстроме» доставила мне столько удовольствия, то почему бы не подняться на ступень выше — до «Неймана Маркуса» или «Сакса»? Наряды по сто пятьдесят долларов быстро ушли в прошлое. Я чувствовала себя более важной, более достойной, когда приобретала платья по триста или шестьсот долларов. Мне нравилось бродить по дорогим магазинам, перебирать одежду на вешалках, слышать стук моих каблуков по мраморному полу, пользоваться заботой и вниманием продавцов. Поиск дорогой одежды, ее приобретение и ношение помогали мне почувствовать себя особо важной персоной, и так, наверное, происходит по сей день.

Повсюду — во всех магазинах и банках, где только можно, — я открывала кредитную линию. Ирония в том, что покупать-то дорогую одежду я покупала, получала удовольствие от ношения роскошных вещей, но по-настоящему красивой так себя и не почувствовала. Я смотрела на свое отражение в костюме от Версаче или платье от Дэвида Мейстера и думала только о том, насколько лучше я бы выглядела, будь моя грудь побольше, а бедра поуже. Насколько лучше выглядела бы я в костюме от Эйлин Фишер, если бы скулы были очерчены резче. Да, уменьшив губы, я испытала эйфорию, но долго она не продлилась. Усовершенствованные губы доставили мне несказанное удовольствие, я перестала быть уродом, но ведь и красавицей себя назвать все еще не могла. Чтобы превратить меня в сногсшибательную даму, требовалось нечто большее, чем простое уменьшение губ. Так что не прошло много времени после первой операции, как я вновь сидела в кабинете хирурга и задавала вопросы о новом хирургическом вмешательстве. Годами я копила деньги для операции на губах (и оплатила ее наличными), а потом поняла, что большинство хирургов дают пациентам возможность оплачивать процедуры так, как это происходит с покупкой автомобиля или стиральной машины. Вот тут-то все и началось — мое медленное погружение в пропасть долгов из-за трат на пластические операции и покупок в магазинах высокой моды…

Сидя напротив бутика «Бербери» и оглядывая атриум, я стараюсь придумать способ оплатить имплантаты в ягодицы. Я могу найти вторую работу, но это не самый быстрый способ собрать требуемую сумму. Можно что-нибудь продать. Бог мой, продать-то особо нечего, разве что машину, но без нее придется туговато. «Можно попросить на работе аванс», — думаю я, сидя на скамейке с грустным лицом. В это мгновение рядом со мной присаживается мужчина, одетый по последней моде.

— Трудный день? — спрашивает он доброжелательно.

— Ага… да, что-то вроде того.

Стоит приглядеться к нему — темнокожий, аккуратная короткая стрижка, ухоженная бородка-испанка. За его костюм можно душу отдать — то ли «Хьюго Босс», то ли «Корнелиани». С первого взгляда может показаться, что он богат. Потом в голову приходит мысль о том, что я одета в дизайнерскую одежду, но за душой у меня меньше, чем у нищей церковной мыши. Этот мачо, может статься, такой же показушник, как и я.

— Хотите, поговорим об этом?

Я улыбаюсь.

— Нет, благодарю, мне, пожалуй, пора идти, — и поднимаюсь со скамьи.

— Что ж. Всего хорошего.

— Вам того же, — киваю я и удаляюсь по коридору.

Наверное, он пытался меня снять. Иногда мужчины это делают. По какой-то непонятной причине некоторые из них находят меня привлекательной. Вполне допускаю, что на первый взгляд могу показаться сексуальной. Однако стоило мне подняться и показать ему свой тыл, как я немедленно перестала быть для него соблазнительной. Еще бы, ведь он узрел мой плоский зад, иначе и быть не могло. Да, неплохо было бы сходить на настоящее свидание… почувствовать близость с мужчиной, но я не готова. Я пока не чувствую себя достаточно уверенной в себе. Конечно, я была с мужчинами. Я не девственница какая-нибудь. В школе я с мальчиками не встречалась, но в колледже ухажеры были. Училась я в университете Джорджии в Афинах — примерно в часе езды от Атланты. Стипендии хватало на проживание и учебу, поэтому все четыре года обучения я провела в студенческом городке. В последних классах школы я была нелюдима и старалась привлекать как можно меньше внимания. Уезжая в колледж, я клялась себе, что стану более общительной. Не хотелось еще четыре года прикидываться мебелью. Я продолжала стесняться своих губ, хотя повзрослевшие одноклассники оставили свои издевки, и моя самооценка начала подниматься.

Мне повезло, соседка по общежитию была удивительным человеком. Звали ее Адди. Она была родом с юга и оказалась полным экстравертом, что пошло мне на пользу. Чтобы завести друзей, я вступила в несколько клубов по интересам, но по-настоящему в общественную жизнь студенчества меня ввела все-таки Адди. В нашей комнате всегда толпился народ: кого-то Адди встретила на лекции, с кем-то столкнулась в кафе или просто в коридоре. На каждые выходные ее приглашали во множество мест, и она всегда настаивала, чтобы я ехала с ней. Благодаря Адди я ходила на пикники, вечеринки и танцы, знакомилась с людьми, съехавшимися в кампус со всей страны. Я буду вечно благодарна ей за то, что она вытянула меня из скорлупы одиночества. Но есть нечто, чего простить ей я не смогу никогда: она дала мне прозвище, от которого я не могла избавиться все время учебы. Мы веселились на вечеринке, хорошо выпили, и ни с того ни с сего Адди назвала меня Губой. Помню как сейчас: мы стоим рядом и только собираемся пойти потанцевать, как она произносит: «Слушай, Губа, пиво еще будешь?» Я понимаю, что она просто шутила — прозвища она приклеивала ко всем и каждому. Нашу подругу Полу она прозвала Чакой, оттого что у нее были пышные волосы, похожие на прическу Чаки Хан[36]. Другую нашу подругу, Денис, она назвала Носатиком за, понятное дело, длинный нос. Даже себе она прилепила прозвище — Соня, потому что частенько ее волосы были растрепаны, словно она только что из постели. Адди вовсе не желала обидеть меня и не знала, как сильно я переживаю из-за размера своих губ, но это все равно больно по мне ударило — вернуло в детство, полное жестоких издевательств. Но хуже всего было то, что кличка, не успела я оглянуться, прилепилась — не отнять. Прозвище даже вытеснило мое имя. Все называли меня Губой, словно такое обращение — нечто очаровательное. В конце концов, я смирилась со своей участью. Один бог знает, как иногда хотелось закричать: «Меня зовут Камилла! Перестаньте называть меня Губой!» Никто и не подозревал, как я стеснялась своего несовершенства. Если бы я начала протестовать, то все заметили бы мою неуверенность в себе, а уж этого я показать никому не хотела, потому и держала себя в руках.