— У тигра, по крайней мере, всегда есть естественный предлог.

— А что сказали бы вы насчет нас, двуногих животных? — выдавила я. — Разве мы не в состоянии изменить свою природу? И что для этого нужно?

— Наверное, прежде всего желание измениться. Хотя многие люди не хотят меняться.

Его лице было по-прежнему сосредоточенным и задумчивым, но рука потихоньку подобралась ко мне и прикоснулась к моим спутанным волосам, погладила их. И вдруг его пальцы опустились к плечам, скользнули поверх сорочки, легонько, но мне показалось, что они обожгли каждую клеточку моего тела там, где сорочка была разорвана.

— Лично я — хочу, — сказала я дрогнувшим голосом, продолжая, словно ничего не замечая, разговор. — Может быть, только сейчас я начала взрослеть наконец. Что это?

Из темноты раздался новый звук, пронзительный крик «Ух! Ух!», завершившийся продолжительным издевательским смехом. Для моего до предела перенапряженного воображения он прозвучал, как насмешка жизни надо мной.

— Птица-носорог, — объяснил Керк.

Неожиданно я обнаружила, что в страхе перекатилась в его объятия, и он успокаивающе поглаживает меня по спине. Страх пропал, но я продолжала дрожать.

— Не бойтесь. Это вполне безобидная птица, несмотря на такой голос.

— Извините, — пробормотала я.

Должно быть, мы выглядели странно: я — в моих изорванных одеждах, он — в своих шортах, выкрашенный с ног до головы во что-то коричневое.

— Я сейчас приду в норму.

Я понимала, что мне надо вернуться на свою половину лежбища, хочу я этого или нет. Я не хотела, чтобы хоть что-нибудь в моем поведении напоминало тот вечер в гостиной, когда я предлагала себя ему.

— Мы оба будем в норме, — уточнил он, и я почувствовала его губы на своих. Его руки напряглись.

— Пожалуйста, не надо, — прошептала я и прикрыла верх сорочки, который снова разошелся.

Я заметила молочную белизну своей наготы и слабый розовый след в том месте, где ветка оцарапала меня, оставив полосу. Я подумала, что я вся такая, исполосованная, как тигрица. Такая, какой когда-то хотела стать. Вот так неожиданно сбываются мечты и желания, в которых боишься себе признаться.

Керк отвел мою руку в сторону, и с нею еще одну пуговицу. Это сопровождалось звуком рвущейся ткани. Я сказала:

— Я больше не буду такой дурочкой. Я очень хочу измениться…

И зарыдала…

Сквозь слезы я услышала, как он сказал что-то странное. Это было мое имя «Роксана». Никогда в жизни я не слышала, чтобы оно звучало так красиво. Сказанное, подкрепленное тяжестью его тела на мое, настойчивой и согревающей, убедило меня, что на этот раз он не собирается отпустить меня.

Время и место ничего не значили, нависшая над нами опасность — тоже. В этот момент мы были просто близкими людьми, Мужчина и Женщина, которые нуждались друг в друге.

Керк не говорил ласковых слов, да я и не хотела их слышать. Наша страсть была выше слов. Я отдалась ему с радостью, без обещаний, заверений, клятв с его стороны и борьбы за преимущества с моей. И это было ответом, который я искала: «правильный взгляд, причина и отношение к любви», ответ, который всегда ускользал от меня. Ответ состоял в том, чтобы давать, а не брать. Я долго шла к этому и была благодарна судьбе, что это знание было в конце концов даровано мне.

Керк мирно спал в моих объятиях, а я долго не могла уснуть, баюкая его голову у себя на груди, слушая стук дождя по крыше нашего крошечного укрытия и чувствуя то, что, должно быть, чувствовала первая женщина, лежа рядом со своим мужчиной в пронизанной непогодами пещере: безмятежность, наполненность и умиротворенность.

Это было впервые в моей жизни.

Утром джунгли потеряли свой устрашающий вид и превратились в место удивительной красоты. Думаю, изменения в большей степени произошли внутри меня, казалось, что ликование, которое я испытывала, отражалось сиянием всего, на что бы я не смотрела.

Дождь уже перестал, когда я проснулась, и солнечные лучи пробивались сквозь деревья. С листвы продолжало капать, и, казалось, каждый влажный лист захватывал и отражал солнечный свет, как хрустальная призма, пока все дикое царство не засияло.

Впервые я смотрела на джунгли в дневное время и была удивлена разнообразием цветовых оттенков. Доминировал живой металлически-зеленый цвет, к которому повсюду добавлялись яркие блики других цветов. Они варьировались от бурого цвета почвы, намытой дождями с гор, до лавандового цвета диких орхидей и желтых банановых гроздей. Неразличимо сливались с ним кусты многоцветной лантаны с белыми, розовыми, розовато-лиловыми, желтыми, оранжевыми и пурпурными цветами. Повсюду над этими неподвижными островками многоцветья сновали птицы и насекомые таких же ярких оттенков: зимородки и длиннохвостые попугаи, канарейки и огромные бабочки с размахом крыльев около фута.

Было воскресное утро. Ни в одно воскресенье за всю свою жизнь я не причащалась в таком прекрасном храме.

Керк поднялся первым и пока я сидела в нашем шалаше, впитывая в себя красоту, он вернулся с завтраком. О том, чтобы развести костер, не могло быть и речи, так как мы все еще находились на вражеской территории. Но он нашел поблизости фрукты, которых было достаточно, чтобы насытить наш голод.

Конечно, прежде всего были бананы. Но Керк еще принес рамбутанов — плодов с твердой скорлупой, покрытых, как и кокосовые орехи, ярко-красными волосками и прозрачной сочной мякотью внутри, — и ананасов.

Я пиршествовала, поедая их восхитительную мякоть, и думала, что никогда в жизни не получала такого удовольствия от завтрака.

Однако этим мой голод был удовлетворен лишь отчасти. С первого момента, когда я проснулась и увидела Керка, я находилась в постоянном ожидании его объятия, поцелуя или какого-нибудь другого знака внимания с его стороны, который бы подтвердил новый характер наших отношений. Хватило бы даже ласкового взгляда для того, чтобы привести меня в его объятия. Но такой знак не поступал.

Утром он приветствовал меня небрежно и погрузился в долгое молчание. Если бы прошедшая ночь не представала передо мной так живо, я бы засомневалась в том, что передо мной тот же мужчина, который обнимал меня так страстно, а потом спал у меня на груди, спокойно завтракающий человек на корточках напротив меня казался чужим. Это ощущение усиливалось еще и тем, что в туземном облачении, выкрашенным, таким молодым, вовсе не Керком, я видела его при дневном свете впервые.

Мне безумно захотелось поговорить о том, что значила для нас обоих прошлая ночь, и таким образом вновь пережить ее очарование. Очевидно, сказывалось мое прошлое. В моем кругу о таких вещах принято было говорить открыто. Мне казалось, так много можно сказать и оценить. Неизведанные эмоциональные сферы открывались передо мной, и хотелось убедиться в своих завоеваниях.