это знала. Не стоит выслеживать их, совершать ужасные ошибки и мечтать, что устроишь вечеринку в честь чьего-то восемьдесят девятого дня рождения, ведь главным гостем праздника станет твое ужасающее скудоумие. Всё в прошлом. Лотти умерла много лет назад – вот правда, сразившая меня наповал. Звезды бесконечно далеки от меня. Когда Эл привел меня домой, я, вымотанная и вывернутая наизнанку, забралась на крышу гаража и, осознав все это еще раз, плакала под беззвездным небом. Единственным источником света были последние спички, ведь тот свет, что мне дарил ты, придурок, погас, и я осталась ни с чем.

Я купила этот билет, но на матч не пошла. Эл и Лорен позвали меня готовить лазанью с лесными грибами и плакать за столом, когда я призналась им, что хочу спрятаться на дальних трибунах и смотреть, как ты играешь.

– Не надо унижаться, – сказала Лорен, и Эл согласно кивнул, сосредоточенно натирая сыр. – Тебе совсем не обязательно строить из себя печальную брошенку на трибунах.

– Я и есть печальная брошенка на трибунах, – ответила я.

– Нет, сейчас ты с нами, – твердо возразил Эл.

– Только это мне и остается, – сказала я. – Еще можно ужинать с сердитой мамой, или плакать в кровати, или долго-долго смотреть на телефон…

– О боже, Мин.

– …или слушать Хоука Дэвиса, выкидывать диск, а потом выуживать его из мусорного ведра, и снова слушать его песни, и рыться в коробке. Больше мне ничего не остается делать. Я…

– Коробка? – спросил Эл. – Что за коробка?

Я прикусила губу. Лорен вздохнула.

– Я знаю, – сказала я. – Знаю, что должна была расстаться с ним еще на Хеллоуин.

– Что за коробка? – не отступал Эл.

Лорен, пригнувшись, заглянула мне в глаза.

– Только не говори, – сказала она, – что у тебя нет коробки с сокровищами, оставшимися от Эда Слатертона, в которых ты постоянно роешься! Господь всемогущий, только не это. Я же тебе говорила, Эл? Я же говорила, что нам нужно тщательно обыскать ее комнату и уничтожить все следы Слатертона? Как только мы узнали о его грязных, ужасных поступках, нам нужно было раздобыть костюмы химзащиты и десантироваться в ее комнату…

Лорен замолчала, потому что я расплакалась, и Эл, сняв фартук, обнял меня. «По крайней мере, – думала я, – я плачу не так, как в прошлый раз».

– Знаю, я дура, – сказала я. – Это ужасно глупо, и я ужасная дура. Кажется, в Испании меня назвали бы desperado[3].

– Я думаю, что девушку в таком случае называли бы desperada, – сказал Эл, протягивая мне салфетку.

– La Desperada, – повторила Лорен, пытаясь изобразить движение из фламенко. – Она скитается по пустыне, уничтожая сокровища, которые ей оставил подлый, очень подлый мужчина.

– Я не готова их уничтожить.

– Ну, тогда хотя бы подбрось их Эду на порог. Можем заняться этим сегодня.

– К этому я тоже не готова.

– Мин.

– Оставь ее в покое, – сказал Эл. – Она не готова.

– Ну, тогда хотя бы расскажи нам, за какую вещь в коробке тебе больше всего неловко.

– Лорен.

– Ну пожалуйста.

– Нет.

– Или я начну петь, – пригрозила она.

Я негромко вздохнула. Эл снова взялся за терку. Я не могла им рассказать про обертки от презервативов. «Растяпы-3». «Я все время думаю о тебе».

– Хм, ну ладно, больше всего мне неловко за сережки.

– За сережки?

– Да, подарок Эда.

Эл нахмурился.

– В сережках нет ничего постыдного.

– Ты их просто не видел.

Лорен протянула мне блокнот, который мама Эла хранит у телефона.

– Нарисуй их.

– Что?

– Это такой вид терапии. Нарисуй сережки.

– Ты же знаешь, что я не умею рисовать.

– Знаю, поэтому для тебя это будет арт-терапией, а для нас просто развлечением.

– Нет, Лорен.

– Хорошо, тогда изобрази их.

– Что?

– Сыграй роль сережек, что-то вроде пантомимы. Или исполни импровизированный танец!

– Лорен, мне это все ни к чему.

– Эл, помоги мне.

Эл посмотрел на меня, сидящую за кухонным столом. Он понял, что я еле сдерживаю смех. Отхлебнув из стакана с его фирменным мятно-лимонным напитком, он сказал:

– Я согласен, что эта процедура может оказать на пациента лечебное действие.

– Et tu[4], Эл?

Но Эл уже придвигал стул к стене, чтобы у меня было больше свободного места.

– Музыка нужна? – спросила Лорен.

– Ну конечно, – ответил Эл. – Что-нибудь драматичное. Вот диск с концертами Венгари. Папа их обожает. Включай шестую запись.

Лорен вставила диск.

– Дамы и господа, – сказала она, – поприветствуйте бурными аплодисментами танцевальную импровизацию в исполнении артистки… Ла Десперада!

Я было втянула голову в плечи и, если бы не друзья, ни за что не вышла бы на воображаемую сцену. Так что, Эд, забирай мой билет. Пока обалдевшая толпа воспевала тебя, вице-капитана команды, которая выиграла финал кубка штата, я тоже получила свою порцию аплодисментов.

Отдай эту книгу сестре. Я ее дочитала.

Это точно последняя вещь. Совсем про нее забыла. Я купила эти орехи сто лет назад, после нашего разговора о еде на День благодарения. Ты сказал, что индейку нужно обязательно фаршировать традиционным способом: каштанами из баночки, которые выпускает недавно появившаяся странная фирма. Конечно же, ты был неправ. Каштаны, набитые в индейку, по вкусу похожи на французский поцелуй с человеком, который пожевал ветку. Эти каштаны я купила, чтобы мы вместе приготовили индейку на День благодарения. Но он уже прошел. Мы с Элом посмотрели все семь фильмов Грисеми в «Карнелиане». Мы тайком пронесли в зал сэндвичи с остатками индейки и пластиковые бутылки с мятно-лимонным напитком. Мы с Элом не целовались, но, помнится, вытерли друг другу заляпанные горчицей рты. А потом Эл увидел эту баночку.

– Зачем тебе каштаны? – спросил он.

Я рассказала Элу, что купила их ради тебя, а он поморщил нос.

– Каштаны, набитые в индейку, по вкусу похожи на французский поцелуй с человеком, который пожевал ветку, – сказал он.

– Фу. И?..

– Ах да. Я думаю, что сиалия – очень красивая птица.

Теперь у нас с Элом такое правило: каждый раз, когда он высказывает мнение о чем-то, он должен высказать еще одно, чтобы расплатиться за все те разы, когда он-ничего-не-думал-по-этому-поводу. Я же пообещала ему избавиться от всего этого хлама. И теперь я готова это сделать.

– Кажется, – говорит мне Эл прямо сейчас, – я где-то читал о закуске из каштанов. Их надо завернуть в ветчину, смазать граппой, запечь и присыпать петрушкой.

– Или сыром с голубой плесенью, – отвечаю я.

– Тоже неплохо.

– А мы можем использовать каштаны из этой банки?

– Конечно. Если ты завернешь их в ветчину, они перестанут быть каштанами из этой банки. В ветчину можно завернуть что угодно, и тогда будет все равно, откуда ты это достала.

– Да, – отвечаю я. Так что, Эд, эту баночку я оставляю себе. Ее ты не получишь. Без моих объяснений ты бы даже не понял, как эта увесистая банка с дурацкой этикеткой связана с нами. И эту часть нашей истории я сохраню у себя. Глядя на нее, Эд, мне хочется улыбаться, и я себя не сдерживаю.

«Можем приготовить эту закуску на Новый год», – я заранее знаю, что Эл так скажет. Мы хотим устроить изысканный ужин. И когда как-то раз мы долго-долго-долго пили кофе и разговаривали, то решили, что это будет ужин в ничью честь. Пока что большинство блюд для праздничного меню мы позаимствовали из «Так пируют скворцы». Мы в очередной раз взяли этот фильм в прокате и постоянно ставили его на паузу, чтобы обсудить, какой ингредиент добавляет Инге Карбонел, склонившаяся над каменной печью, пока ее подвыпивший сын снова и снова играет на виолончели одну и ту же зловещую пьесу, от которой с подоконника тут же улетают крохотные птички. Глядя, как камера пролетает сквозь бутылку прямиком в широкий бокал, мы пытались понять, что это за напиток нам показывают, будто могли где-то достать греческое вино. Еще нам приглянулся лакричный пирог. Яйцо всмятку с анчоусами. Свекла с плавленым козьим сыром и те самые каштаны, обернутые ветчиной, которые затмевали все остальные блюда. Свечи, тканевые салфетки. Наверное, я могу подарить Элу еще один галстук. Таков план, из которого, возможно, получится только половина. (Кстати, я слышала про вас с Аннетт. Жалко, что так вышло.) Но вся эта еда в сто раз лучше паршивой начинки, которую любят спортсмены, Эд. Мы с Элом рисуем сумбурные схемы, но легко можем представить, как воплотим их в жизнь. На Новый год я буду чувствовать себя как те весельчаки, собравшиеся за большим деревянным столом, – их показывают