же мне первое время предстояло проводить день за днем запертой в своей комнате, разве что Мамарина, начитавшись книги «Мать и дитя» профессора Жука, большого энтузиаста прогулок на свежем воздухе, выпишет себе из Петербурга колясочку и начнет прогуливаться со Стейси туда-сюда по набережной, так что мне придется под каким-нибудь предлогом их сопровождать. Чтобы не скучать, я даже съездила на извозчике в книжную лавку, дабы запастись каким-нибудь чтением впрок. Удивительно, кстати, как у некоторых земнородных развито особенное тайное чутье: большинство людей, проходя мимо меня или вступая со мной разговоры, не ощущают ровным счетом ничего, как будто я вовсе ничем от них не отличаюсь. Но бывают среди них экземпляры, которые чувствуют при виде меня что-то такое, чему, вероятно, и сами не могут дать название. Сперва меня это пугало – не то что я боюсь разоблачения, которое, если разобраться, ничем особенным мне не грозит: вряд ли меня рискнут запереть в клетку и показывать в балагане. Впрочем, наверное, шум в газетах не пошел бы на пользу ни мне, ни другим существам одной породы со мной. Но к этому мне не случалось подходить и близко: максимум понимания, который мне встречался, – это твердое ощущение собеседника, что со мною что-то не так. Подобным образом встретил меня приказчик книжной лавки на Кобылкиной улице. Когда я вошла в магазин, прогремев обязательным колокольчиком, он стоял на верхней ступеньке деревянной лестницы, расставляя книги на стеллаже. Взглянув на меня, он поздоровался и сообщил, что через минуту спустится. Я подошла к полкам. За спиной у меня раздавалось сперва шуршание, потом скрип складываемой стремянки, затем шаги. Я продолжала разглядывать книги, но мне все попадались почему-то сплошь учебники – сперва две полки Малинина и Буренина, потом полка Кайгородова в разных видах – часть в бумажных обложках, потом в обычных папочных переплетах, а дальше – уже в настоящих, тяжелых, тисненных золотом. Меня заинтересовало, отличаются ли они по содержанию – бы было забавно, если бы повадки описываемых там зверушек менялись в зависимости от толщины мошны покупателя, – но нет, насколько я могла судить, внутри книги были совершенно одинаковые. Получается, подумала я, что вся эта разница остается сугубо внешней? Нет ли, впрочем, связи между ценой книги и будущей радивостью гимназиста, которому она предназначена? Ведь если в дорогой гимназии учат лучше, то, может быть, и учебник в дорогом переплете тоже более действенный? От этих размышлений я была отвлечена странным звуком, чем-то вроде кряканья, за моей спиной: как будто кто-то вдруг решил проиллюстрировать учебник естествознания, так и покоившийся у меня в руках.

Я обернулась. Есть русское выражение «разинуть рот», подразумевающее крайнюю степень изумления, но я ни разу не видела, чтобы человек действительно так делал: мне всегда казалось это преувеличением вроде замечания про бревно в своем глазу. Вообще живописные метафоры Евангелия меня всегда задевали своим восточным размахом: вот что это, право, за бревно – как человек может не замечать в своем глазу даже и соринку, не говоря про соломинку? Или верблюд, который не может пройти в игольное ушко… Нужно вовсе не иметь воображения, чтобы не попытаться представить этого несчастного верблюда: с его копытами, измазанными в песке, а то и чем-нибудь похуже, его глупую морду, оттопыренные уши с впившимися в них гроздьями клещей, обвислые горбы – и как он тупыми своими глазками вглядывается в иголку, которую держит перед ним неумолимый некто. А то, что ни один волос человека не упадет с головы без воли Божьей? Как, собственно, они представляли себе это практически? Я, немного зная небесную механику, понимаю, насколько все это бесконечно преувеличено. Дело, конечно, в первой аудитории проповедников: люди, воспитанные на восточных сказках, были испокон веков приучены к цветистости – чтобы их по-настоящему впечатлить, нужно было перещеголять имеющихся басенников. Как в соревновании рыбаков победит тот, кто будет показывать наибольшим размахом рук свою добычу, так и конкурс проповедников выиграет оратор, который не станет скромничать, расхваливая свой товар – в духовном, конечно, смысле.

Впрочем, я отвлеклась: бедный малый смотрел на меня, именно разинув рот, что придавало ему вид хоть немного и глуповатый, но, несомненно, искренний. «А как это вы?» – пробормотал он, весь как-то подергиваясь, как будто перед припадком. Смертная женщина сочла бы, что он сражен ее неземной красотой (каламбур почти невольный), но у меня иллюзий на этот счет нет: я, прямо сказать, тут для другого. Значит, юношу поразило что-то еще. «Помогите мне выбрать книги, пожалуйста», – сказала я по возможности скучающим тоном, чтобы помочь ему вернуться в колею. Это, кажется, подействовало. «Вам, наверное, что-нибудь божественное?» – «Да нет, с чего вы взяли». (Между прочим, этот разговор начинал несколько нервировать и меня.) – «А что же? Вы ведь…» – «…Писательница, – продолжила я. – Пишу в „Задушевном слове“. „Пропавшие валенки“ не читали?» Он затряс головой. «Ну пожалуйста, покажите, что у вас есть из новинок, что сейчас модно». Признаться, я уже несколько раскаивалась в самой идее, но просто выйти из магазина, оставив его при его подозрениях, было бы совсем глупо. Да и не хотелось возвращаться домой без книг, лишившись заодно возможности прийти сюда вновь: кажется, это был единственный книжный в городе. Приказчик с трудом отвел от меня взгляд и сделал несколько шагов вглубь магазина. «Вот здесь все свежие собрания. Шеллер-Михайлов, Немирович-Данченко, Мамин-Сибиряк». Полки были плотно уставлены ровными книжечками, которые как-то умудрялись одним видом своих переплетов наводить тоску. «А что вы посоветуете? Вот вы сами что любите?» – спросила я, но, кажется, вновь ступила на опасную почву, потому что он снова задрожал. «Я? Собственно я? Метерлинка». – Он почему то криво ухмыльнулся. «Ну вот и дайте мне, пожалуйста, Метерлинка, если у вас есть». – «А знаете, – вдруг осенило его, – я вам еще предложу Ибсена, очень интересно. Вам может понравиться. Особенно „Пер Гюнт“». Я согласилась и на Ибсена, радуясь про себя, что привычное дело помогло моему собеседнику справиться с шоком. Четыре тома Ибсена и четыре Метерлинка составили две довольно увесистые пачки: он запаковал каждую отдельно в плотную бумагу и перевязал тесемкой. Расплатившись (пять или шесть рублей), я отказалась от предложения прислать их мне домой и вышла на улицу. Извозчик как будто специально дожидался меня: впрочем, может быть, так оно и было.

Следующим вечером мне уже представился случай блеснуть прочитанным (первый том Метерлинка я одолела за полдня). К моим хозяевам пожаловали гости, и они решили позвать к столу и меня – может быть, чтобы продемонстрировать свой демократизм, а может