Они едут в машине. Георгий говорит, что все деловые встречи у него проходят в машине (Семенов уже слыхал об этом).

– Не знаю, как другим, – развязно болтал Георгий, – но для меня важно узнать человека. А машина – это не офис. В машине тесней обстановка. Это сближает, настраивает на откровенный разговор. Я человека плечом к плечу лучше чувствую, чем в кабинете, когда он напротив меня сидит. Мне ярче представляется нутрянка человека, когда я с ним еду бок о бок. Я в машине побывал в самых крутых переделках. И бомбы подо мной взрывались. И горел. И выпрыгивал. И в багажнике случалось бывать. Я уж про аварии и погони просто молчу. Да и жил я в машине с девяносто седьмого по девятый, почти два года. Буквально жил. У меня за спиной много всего. Я не горжусь, не бравирую, но и не стыжусь. Что было, то было. Мало ли, такие были наши годы. Опыт. Не многие пережили девяностые. Вот вы, чем вы занимались? Сидели в школе, книжки читали, свои сочиняли… Знаю-знаю, читал, ходили на ваши пьесы, с превеликим удовольствием, скажу прямо, люблю ваш «Сад безмятежный». Что бы там ни писали – разнесли постановку в щепки, ха-ха! «Садо-мазо в Русской драме». Ужас-ужас, как говорится. Сняли, а жаль – еще сходил бы. Эх, что эти газетчики понимают? Жизнь… вот скажите, как они видят жизнь? Они ведь ничего, кроме новостей, не видят. Лента БНС, блин. Из интернета тягают отовсюду помаленьку. Склеивают статейки. Потом забежал в театр, посидел, пофыркал, домой прибежал на полусогнутых ножках – щассс обоссусь, открывай! – и давай поливать, или, что еще хуже, пришел, пивка попил, сосиски пожевал, стук-стук в компе, заметка готова, давай следующую. Без души. Не пытаясь осмыслить. Вот так у нас все поверхностно. Что и бесит меня, а с другой стороны, мы же понимаем, дураков надо держать на безопасном расстоянии. Только в моем деле это минус. Потому как мне они поднасрали. Я их что просил написать? По сути сам все написал. Выдал на гора. Ставь, да и всё. Нет, им свой профессионализм показать надо. Даром, что ли, хлеб свой жуют? Ну и все вывернули, параграф туда, абзац сюда, тут передернули, там что-то повыковыривали, скобок понаставил идиот, меня неверно отцитировал, тоже мне культурный обозреватель, блин. Короче, результат какой? Там у нас и бесплатный эстонский для безработных с биржи, и английский самый дешевый в Таллине… Все маты вспомнил, пока читал. Руки тряслись. Просто порвал нах газету, я те отвечаю, порвал и выкинул нах. Но ведь не успокоиться, да, сам небось знаешь. Порвать-то ты ее порвал, но все равно нервы-то ходуном. А мне пить нельзя. Десять лет не пью. Представляешь? Кстати, приходи к нам в анонимные. На групповые беседы. Это помогает. Так вот мы и прибыли к пункту. Ты пьешь. Знаю, что редко. Все знаю. Но я бы хотел, чтоб ты, вот как я, совсем в завязку ушел. Вообще, понимаешь? Сухой! Сухой всегда! Анонимные Алкоголики – милое дело, честное слово. Приходи!

Вильнул, обогнал трактор и, набирая скорость, заговорил о бывшем директоре «Вербы», который не пил совсем: «Вот в чем суть успеха!..», «Алкоголь убивает потенцию, понял?..», «Потенция и успех – биохимическая взаимосвязь!» и т.д. С гадкой ухмылкой развязал узелок маленькой тайны: а у директора, между прочим, был роман с какой-то молоденькой учительницей.

Семенов слушает и понимает, что Георгий намекает на его жену. Захлестнуло, схлынуло. Сразу очень многое объяснилось, сложилось в голове в плотный узор. Все просто. Все до пошлости просто. Застучало в висках и в горле.

– Так, остановите немедленно.

Георгий не понял.

– Остановите, вам говорят!

Изумился.

– Чувак, ты чего? Плохо, что ли?

Видимо, не уловил связи. Дурак не понимает. Язык без костей. Семенов открыл дверцу. Категорично:

– Больше никаких разговоров не будет.

– Ну, смотри… – Хлопнул. – Ну, и странный же ты!

По трассе на него мчался трактор, который вот только что они обогнали. Крупными хлопьями падал тяжелый мокрый снег. Наискось на душу. Точно успокоить пытался. There, there, old sport, there, there…[28] Трактор привез с собой облако танцующей мокрой пыли. Темно. Гадко.

Его потрясла не сама возможность неверности жены – все вокруг изменяют, это такая ерунда, перенести измену близкого человека проще, чем прятать свою, а я – верен, – он часто представлял себе, как узнает о ее измене (не потому что не доверяю ей, а потому что такова жизнь и это не исключено), воображал, что ненароком ловит ее на чем-нибудь и прячет улику, чтобы не дать ей понять, что она раскрыта (я бы помогал ей держать ее измены в тайне – так было бы проще жить, к тому же сделать ее секрет своим – это облегчило бы боль), или, выйдя в город в неурочный час, замечает ее с кем-нибудь и прячется – он давно решил, что подготовил себя, поэтому не сами намеки на неверность взбесили его, а то, что такие болванчики, как этот электротехник, могут носиться по городу (это же личное, личное, личное!) и прыскать, как псы, на каждом углу: они открывают свою черепушку, как табакерку, и дают собеседнику понюхать щепотку сплетни – пряная штучка, не так ли?.. у директора была молодая любовница… хо-хо, как пикантно!.. и что, они это делали прямо в кабинете?.. в релаксационной комнате под музыку рейки?.. задрав ноги на столе в кабинете…

Долго шел, долго. Но время не шло. Не могло выйти. Как отсыревший песок в песочных часах. Загустели чувства. Не стало текучести. Ноги медленно затекали. Он волок их как цементные тумбы. Две большие деревянные пешки в Летнем саду. На открытом воздухе. Дедушка сам уже двигать не мог, брал с собой внука. Одна подпирает другую, запомни, говорил дед. И он двигал. Сперва одну, затем другую. Тяжелые, грубые. А в голове все летит, танцует, как эти машины, как вихри воды и снега. Там уже целый водевиль! Весь город смеется над тобой, поэт. Вот и угодил ты в комедию. Скажи спасибо Аристофану! Рогоносец химический, рогоносец алгебраический. В роли воображаемой любовницы (Георгий знать не знал ни директора, ни его «любовницы»!) жена Семенова. Рогоносец засранский, рогоносец курляндский. Шел наугад. Мокрый снег. Падает, падает. Ты тоже вместе с ним падаешь. Шаг – это падение. Плевать! На всех и на каждого. Слякоть под ногами. Первая слякоть в этом году. А мы скоро двадцать лет как женаты. Через два года будет двадцать. И что это такое? Что? Дошел до остановки и долго ждал автобус. Выкурил все сигареты. Будка не спасала – ни от ветра, ни от снега. Залепил все глаза, сволочь. В этой будке он сдался – и холоду, и слабости: проще было бы со своей тайной жить, изменить и скрывать было бы проще, конечно.

Напиться? Нет. Было даже страшно представить, как скрутило бы поутру.

В наши дни и не спиться: сразу окажешься на улице – свои же выкинут. С завистью вспоминаю лица блаженных алконавтов семидесятых: добрые пропитые эстонские лица… был один вылитый Мастрояни, так и звали – Марчело… уморительный был дядька… кучерявый и всегда его трясло… его трясло, а он улыбался, шутил… Сейчас было бы ему не до смеха.

Несколько дней не мог успокоиться. До сих пор бьет мелкая дрожь. А первые трое суток карандаш в руке не мог удержать. Слова вывести не выходило. Пальцы не слушались. Думал, заболею. Тяжело. И физически. И душевно. По ночам вспыхивали зарницы – пугался: что, если заметят? Досыпал по утрам. На третью ночь горячка бессонницы пришла с переливами лунной радуги. Помешательство, подумал он, я на краю помешательства. Принял две вместо половинки и – две тысячи семьсот тридцать две овечки, две тысячи восемьсот тридцать восемь овечек… считай овечек, учила девочка Таня в детском саду – оставляли на ночные, он боялся, – овечек считай, давай кто больше, – считали, считали, Танечка засыпала первой, а он слушал, как по линолеуму шлепают чьи-то босые ласты: саламандры, думал он, пришли саламандры; выяснилось, что крыса, и как увидел крысу, так и успокоился: нет никаких саламандр, Чапек их выдумал, всего лишь крыса ползает, – крыса была небольшая и медлительная, наверное, болела, потом ее нашли мертвой в душевой, и больше ни саламандр, ни крыс не было… три тысячи пятьсот сорок пять – он торил тропу сквозь белые пески неистовства – отправленный в космическую каторгу Иван Денисович (посылкой пришла засушенная змея; змея значит предательство) – над ним аркой во все небо сияние, ропот в бараках: жена предала, рога наставила, с кем переспала, вот что важно, может, с чином, чтобы ентова из каторги вызволить, тогда не в счет, – пурга, вой, лай, бубенцы, по следу на лайках летит черный двойник, чтобы ворваться, разорвать в клочья и помчаться с гиканьем дальше… три тысячи девятьсот двадцать один… а потом ударил мороз, и Зоя отхватила горящую путевку на Тенерифе, он лететь отказался. «Тогда я беру Аэлиту, заодно поговорим». Да, они поговорят: мать и дочь обсудят планы дочери на будущее – надо доучиться, а он остается – это разумно, убьем всех зайцев, кто-то должен позаботиться о ее школе, роль секретаря-менеджера ему подойдет, десять дней на телефоне, какая-то Сирье справлялась, и я справлюсь, пустяки, отвечать на электронные письма, встречать посетителей, могу и уроки провести, никакого простоя, она его поцеловала: «Как знать, войдешь во вкус», – тонкие гибкие руки вокруг его шеи, большая мягкая грудь в его, впалую. «А почему бы и нет», – отвечал рогоносец притворный, делано веселый, внутренне холодный. Отвечать на звонки, давать объявления, тестировать, тестировать.