Он не любил свой день рожденья.

Родители заставляли наряжаться и наводить дома порядок, помогать готовить и накрывать на стол. Он очень рано – уже лет в десять – все это возненавидел, и даже подарки не спасали. С тех пор как ему исполнилось шестнадцать, он не отмечал: поговорил сначала с отцом, тот пожал плечами – «как хочешь», уговорил мать, она расстроилась, жене не пришлось объяснять (Аэлита всегда поздравляла, в прошлом году прислала эсэмэс). В декабре он себя ощущал как собака соседей, которых давно нет. Они были старики. Говорили, что собака (как же ее звали?) в декабре начинает прятаться в ванную комнату. Боялась фейерверка и петард.

Семенов бросал писать в декабре. Не позволял себе впадать в мечтательное состояние. Потому что невыносимы были петарды. Неожиданно взрывались, вырывая из забытья. Он дергался. Так можно до инфаркта себя довести. Или ракета! Идешь, обкатываешь строфу, подбираешься к рифме, тебе кажется, что ты поймал ее, и, чтобы окончательно удостовериться, что все части подогнаны, ничто не сбоит, прощупываешь каждое слово, как перебирают четки, и вдруг над твоей головой раздается сухой треск – огни, все небо в огнях, – смотришь ошалелый и не понимаешь… Мысль обрывалась, как раненая, уползала в нору, откуда ее было не достать. Семенов старался к декабрю закончить все, с чем он возился (хотя бы в уме). Он настраивался на иной лад. Загонял поэзию в стол. Быстрым трезвым шагом шел в магазин. Бежал на автобус. Никаких стихов, никаких записок. Не брал с собой блокнот. В автобусах не садился, чтобы не убаюкало. Таким он себя не любил. Казался сам себе чужим. Появлялись пошлые мысли-шутки.

Ненавижу зиму.

Зимой, как никогда, тянуло выпить; держался, но по весне срывался, всегда по весне…

Памятник Крейцвальду. Птичий помет на лбу. Пруд спокоен, как зеркало Лавкрафта. Посмотреться? Плохая примета. Кто сказал? Вода зеленая. Посмотреться и увидеть на себе саван.

К морю!

Где-то там море, которое не знает счета волн. А у меня в голове календарь, со времен школы дни недели поделены на шесть дневниковых клеток. Воскресенье выпадает. Его не было в школьном дневнике. Поэтому чувствую себя потерянным по воскресеньям.

Надо к морю. Постоять. Подышать. Послушать. Пусть его бормотание станет моим бормотанием. Пусть его дыхание станет моим дыханием.

К сожалению, поэзия меня больше не трогает. Избегаю. Обманчива неустойчивая плазма ее. Столько блеска. Столько глубины. Обещание мудрости. Вот-вот, кажется, поэзия всех исцелит и мир выправит свои уродливые члены, карлики опомнятся, горбатый распрямится в могиле, всем станет хорошо. Но я больше не полагаюсь на язык тропов. Не хочу жить в пещере. Из ночи в ночь высекать из камня свет. Я не вожделею твоих красот, поэзия! Все, что ты мне можешь предложить, – это всплеск на мгновение, за которым следует забвение на года. Это точно как в «Морфии» Булгакова – был какой-то дешевый наркотик (кажется, чертик из пробирки): вколол его (в бедро, кажется), минуту тебе хорошо, а потом так плохо, так плохо… опять вколол, опять хорошо, а потом совсем плохо, мрачно и безнадежно… Вот поэзия на меня так же, как тот чертик, действует с некоторых пор. Потому и не читаю.

Семенов смотрит на цепи у «Русалки». Сесть покачаться, пока никого нету? Садится, покачивается – цепи поскрипывают, влажные, брюки намокают, – наплевать, пусть намокнут, так даже смешнее – покачивается…

Боголепов зашел к Семенову – забрать материалы, которые для него оставила Зоя. Было совсем поздно.

Павел отметил, что дома у них беспорядок, мебель лет десять как не менялась, впрочем, как и гардероб Семенова – сколько можно носить одно и то же пальто! Боголепов давно заметил, что все пишущие русские в Эстонии болели одной болезнью: плохо одевались, жили в клоповниках, выглядели ужасно, много пили и писали отвратительно.

(Даже если бы кому-то из них удалось написать что-то толковое, страшно было бы такого на люди вывести. Мысленно перебирая портреты знакомых, он выбрал одного и ядовито подумал: да что может написать человек, который всю свою жизнь прожил в одном городе, в одной квартире, никуда не выехав ни разу больше, чем на три дня?)

Початая бутылка вина.

(Так я и думал.)

– Мои улетели на Тенерифе… Увезли мальчика подальше. Пока у нас мерзость. А там сейчас как раз ни холодно, ни жарко…

(Сколько же она взяла в кредит?)

– Дочку тоже забрала. Вон яблоко. – Семенов неловко махнул рукой: на столе среди кружек, салфеток и блюдечек стояло большое надкушенное и уже покрывшееся коричневым налетом яблоко. – Бросила школу, представляешь?

– Кто? Зоя?

– Элька.

(Господи, зачем давать ребенку такое имя, чтобы потом всю жизнь его недоговаривать, подспудно принимая факт, что поступили глупо, дурацкое дали имя, гарантировав тем самым озлобленность ребенка?)

Ее имя, словно надкушенное, крепко-накрепко срослось с яблоком на столе. Боголепову пришлось побороть себя, чтобы не взять его. Он даже спрятал руку в карман.

– А я думал ты про школу Зои… вашу… – Замялся, не зная, как выразиться: понимая, что школа – это идея жены Семенова, вслух это высказать стеснялся.

– Нет, я про дочку. Говорит, на хер нужно…

(Правильно говорит.)

– Забила, значит? – (Поддерживаем разговор. Поддерживаем разговор.) – С концами, думаешь?

– Ну, так говорит. Ее на второй год уже точно оставляют. Она не пойдет. Не хочет. Зоя взяла ее с собой на Тенерифе специально, чтобы поговорить…

Поговорить. Как банально. Семнадцать лет, самое время всех послать и предъявить свои права на себя саму. Молодец, Аэлита! И посмотрел на яблоко с тайной нежностью.

Боголепов похудел. Проболтался, что сидит на диете. Рыба. Иногда яйца. Утром овсянка, вечером гречка. Ни мяса, ни хлеба. Салаты на оливковом масле. Никаких помидоров. Фасоль, чечевица, никаких соков.

– Минимум сна, максимум движения. Много хожу в хорошую погоду.

– Как же без сна? – Семенов удивился. – Я только и мечтаю – провалиться и спать…

– А зачем спать, когда столько интересного происходит?

– Чего интересного?

– Мир вертится, люди чудят, столько всего теперь узнать можно… все открыто, доступно… Одних фильмов столько – не пересмотреть. А книг? Раньше все было под замком, а теперь точно пароль дали. За одну ниточку потянул – целую сеть вытянул. Вселенная…

– Ну и что? Разве и тогда не было ясно, что мир огромен, а мы как в консервной банке? Из одного мифа вылез, а там другой. Матрешки… Жизни не хватит все перечитать, пересмотреть. Еще столько всего будет… Все это просто волны… Бесконечность познать невозможно.

– Но не спать же. Глупо спать, когда можно почитать, послушать музыку… До глубокой ночи себя не отпускаю, смотрю или слушаю что-нибудь, пока не вырублюсь. Вот когда изнеможенный вырубаюсь, с чувством исполненного долга сплю и наутро свежий, не поверишь, голова болит, а я свежий, потому что с чистой совестью заснул, вчерашние впечатления питают, дают силы, и я готов – снова в бой, френдлента, новости, все-все-все, ничего не упускаю!