Не хочу чай. И хлеб с маслом тоже не хочу. Но если не есть, то тогда надо сразу надевать валенки, влезать в рукава тяжеленного ватного пальто, завязывать под подбородком шапку, искать варежки. Уж лучше съесть что дают.

— Ты жуй, жуй! Что ты с раскрытым ртом застыла!

На улице сугробы и почти нет людей — только старушка везет саночки с ребенком и горбатый дворник с лопатой. Одна моя рука вверх, ее крепко держит папа. Другая вниз — в ней портфель. Шагай! Левой-правой, левой-правой, ле… Союз-рейтуз… свободных… да здравствуют… Лицу мокро и холодно!

— Ну просто на секунду нельзя руку отпустить! Опять в сугроб свалилась! На ходу спит!

Эта девочка меня бы не узнала. Что за чужая взрослая тетя? Почему-то в брюках! Брюки только мужчины носят. Наверное, ты бы не стала со мной говорить, засмущалась бы. Я помню, ты взрослых стеснялась — они чужие, они не дети. А ведь я тебя хорошо помню, девочка. И до сих пор совершенно не выношу эту мелодию: та-та-та! та-ра-та! — гимн Советского Союза. Впрочем, и Советского Союза уже давно нет. Союзов нерушимых не бывает. Но мелодия осталась, бухает и воет. Хорошо что слышу ее редко, лишь когда смотрю кино про те знобкие твои времена. Я, как и ты, плохо переношу холод, терпеть не могу вставать в семь утра. В чем-то мы похожи, правда? Но живу не на улице Дзержинской, а на Francis Street, на другом конце земли. Я тебя вижу, девочка, как в перевернутом бинокле — ты далеко и очень маленькая. Тебе холодно, ты хочешь спать и у тебя, к счастью, есть папа и мама. Но знаешь, у нас одно и то же сердце и группа крови. Мы всегда вместе. Мы никогда не встретимся.

В школе на лестнице горько и остро пахнет партами, как перцем. А в раздевалке — сырым, как от собаки. Я уже совсем проснулась, мне не холодно, варежки в карман, шарф в рукав, пальто на крючок. Но завязки от шапки намокли от снега, никак не развязываются. Я дергаю, дергаю — только хуже затягивается. Ох, уже звонок, опоздала! Людмила Ивановна ругаться будет. Бегом по длинному коридору в свой первый «А» средней женской школы номер один, прямо в шапке.

— Можно войти?

У Людмилы Ивановны круглые очки и насморк. Поэтому вместо «н» у нее получается «д».

— Что сдучилось, почему в шапке?

— Никак!

— Что дикак?

— Не развязывается!

В классе смеются. Дураки! Мне делается жарко.

— Тихо! Дичего смешдого! Сейчас все будет в порядке, — говорит Людмила Ивановна. Берет со своего стола перочинный ножик и перерезает завязки.

Наплевать на них! Я стаскиваю проклятую шапку, сую ее в парту и бухаюсь на место. Соседка по парте Валька показывает мне язык, я под партой пинаю ее ногу.

— Людмила Ивановна, а она пинается!

— Ябеда-корябеда, куриная башка! — отзывается с задней парты Валькина врагиня Наташа.

— Все, все, хватит, быстро успокоидись! — Людмила Ивановна открывает классный журнал. — Все здают, какой сегоддя день? Курова, скажи дам всем!

— Сегодня среда.

— Де совсем. То есть, конечдо, среда. Хотя это деважно. Старикова!

— Сегодня зима.

— Садись, Старикова. Запомдите все! Сегоддя пятое декабря, дедь стадидской кодституции! Такой кодституции дет дигде больше в мире. Только у дас!

Людмила Ивановна достает из сумки желтый в синюю клетку платок, и все свои сопли — в него. Сморкаясь, она всегда снимает очки. Что ли в очках нос бы свой не нашла?

Хотя может быть. Я как-то надела папины очки — ничего в них не видно, зачем он их только носит? Людмила Ивановна без соплей стала говорить намного лучше.

— Каждый трудящийся, дети, теперь хозяин нашей страны. Мы все должны быть благодарны за это товарищу Сталину. Давайте все скажем хором «спасибо товарищу Сталину!» Ты хочешь что-то спросить, Старикова?

— Людмила Ивановна, а моя бабушка не хозяин страны? Она у нас не работает. Ну, то есть она не трудящая.

— Но ведь твоя бабушка тоже работает, только дома. Она варит обед, убирается в доме. Правда?

— Нет, варит обед и убирается баба Дуня, домработница. Бабушка только ходит в гости и в театр. А вечером играет в картинки, пасьянс называется. Вот когда я выйду замуж, она подарит мне свое кольцо с бриллиантом. Поскорее бы!

— Садись, Старикова. Скажи, чтобы ко мне зашли твои родители. Товарищ Сталин, запомни это хорошенько, Старикова, заботится обо всех-всех. Он самый добрый.

Я опускаю голову — у нас дома, знаю, Сталина ненавидят. Бабушка зовет его «Шварце балабос». Это по-еврейски значит «черный хозяин». Сталин — злой царь Советского Союза.

Взрослые говорили по-еврейски о том, что было не для твоих ушей и, уж во всяком случае, не твоего, милая, ума дело. Однако в этом вопросе ты оставалась при особом мнении. Великодержавно-шовинистические выкрики «говорите по-русски!» имели нулевое воздействие. Поэтому Магомету в твоем лице пришлось самому идти к горе идиша. В кровных твоих интересах было ни одним мускулом лица не выдавать своего понимания, если ты дольше хотела быть в курсе внутренних событий и знать, что деньги и облигации хранятся в старой сумке за диваном, что у Раи во время свадьбы почему-то живот на нос лез (вот потеха!), что на портниху тетю Настю донесла сволочь соседка из-за комнаты, что у Аси Марковны Борька привел в дом деревенскую хамку из общежития, ой, такое несчастье! И были вещи, которые даже по-еврейски говорились шопотом. Опасное никогда не называлось своим страшным именем. Но ты, умница, все равно знала, кто такие «они» и кто «шварце балабос». Мама с бабушкой посылали им страстные еврейские проклятья, и тебе не было смешно даже от забавного слова «балабос». Такая вакцина избавила нас впоследствии от трагических и мелодраматических душевных потрясений при очередных разоблачениях. Получили мы иммунитет, девочка. За это приходилось платить. Долго мучились уклонизмом и двоемыслием — легко ли? А жалко ли? Непростой вопрос.

— А теперь проверяем домашнее задание. Все помнят? Стихотворение о товарище Сталине наизусть.

Господи, только бы меня не вызвали! Я не буду о Сталине. Господи, милый, хороший, сделай, чтоб не вызвали, ты ведь можешь!

— Петрова — к доске!

Ура, не меня! Бог спас! Хотя у меня был на всякий случай тоже подготовлен стишок: «Когда был Ленин маленький, с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной…». Как он мог бегать по ледяной горке, ведь скользко, Ленин свалился бы! Стишок не про Сталина, конечно, но скорей всего не заругают. За Ленина ведь ругать нельзя. Вообще дурацкий стишок. Дальше еще глупее: «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич». Я любила Пушкина и Лермонтова. Пушкин — светлый, а Лермонтов — темный.

Когда я стала взрослая, на нашей буйной кафедре был только один член партии, лысоватый доцент Владимир Ильич Кучеренко, член парткома факультета, вообще неплохой малопьющий человек. Первого сентября, когда в торжественной и бестолковой обстановке происходило так называемое «посвящение в студенты», ректор со значением произносил: «А теперь, дорогие наши первокурсники, вас поздравит с поступлением в институт член парткома, Владимир Ильич!» Это было кульминацией, следовало наблюдать за выпученностью глаз аудитории. Преподаватели зажимали рты, но наш Ильич держался как надо, молодцом.