фильма. Меня там не было, но я помню. Это мой стыд, мой гнев, моя печаль. Но когда Элиас рассказывал мне об изгнании и бегстве своей матери, у меня не оказалось готовых рамок для его образов. И теперь они беспорядочно теснятся в голове, ищут себе место и не находят.

Конечно, я знаю все по фотографиям, документальной хронике, хотя никогда и не бывала там. Купол Скалы, Стена Плача, фосфорные бомбы в небе над Газой, дети в бункере. Никого не оставляет равнодушным страна, которую Жоэль называет Израилем, а Элиас – Палестиной. Может, потому, что Библия – самая продаваемая книга в мире. Может, потому, что эта святая и несвятая земля – политический эпицентр. Если горит Иерусалим, вспыхивает и берлинский Кройцберг.

Что я знала обо всем этом до знакомства с Элиасом и Жоэль? Мы пели «Шалом алейхем» на уроках музыки, но в моем классе не было ни одного еврея. Были только памятники. Пауль Целан и Анна Франк, тяжелые темы, на которых держится государство. А единственные палестинцы, с которыми я пересекалась, – это продавец фалафеля на Коттбусер Тор все в том же Кройцберге, я даже имени его не знаю, и еще кучка демонстрантов, которые устраивают марш по району, когда в Газе снова неспокойно. Гневные лозунги, а мы сидим неподалеку с бокалом апероля. И каждый имеет свое мнение на этот счет, хотя никто ни черта не разбирается. Чем меньше знания, тем тверже мнение. До сей поры я считала, что лучше мне не вникать, почему они там на Востоке бьют друг друга по башке. Тем более что я-то – немка.

Мнения подобны стенам. Они упорядочивают, защищают, обещают надежную крепость в запутанном и непонятном мире. Горе нам, когда мы открываем двери. Неспроста мы не можем смотреть друг другу в глаза дольше нескольких секунд. Когда человек слушает, по-настоящему слушает, его мнение оказывается под угрозой. Работая археологом, учишься не доверять заранее готовым суждениям, даже своим собственным. Сначала надо спокойно заниматься раскопками. Потом анализировать артефакты. Сверять их с научной литературой. Соотносить одну гипотезу с другой. Прежде чем рассказать историю, ее надо найти. А идеологи сначала рассказывают историю, а затем подбирают подходящие факты. Игнорируя другие, неподходящие. Но в моей работе лучший момент – когда обнаруживаешь находку, которая выставляет все в новом свете.

Как долго я смотрела Элиасу в глаза? Диссонанс наших образов был так невыносим, что хотелось встать и уйти. Однако я осталась сидеть, размышляя о субъективности устных свидетельств. Может ли вообще воспоминание быть объективным? Не является ли любое прошлое конструктом настоящего? В моих мыслях было рефлексивное бегство. Но потом побежали трещины по стеклянной стене между мной и Элиасом. Трещины, рожденные сочувствием. Это был его мир, увиденный моими глазами. В конце концов, хотим мы того или нет, мы – родственники.

– Это правда, что он говорит? – спрашиваю я Жоэль.

– Ты ведь никогда не была на войне?

– Нет.

– На войне больше нет хороших и плохих. Каждый просто следует своему инстинкту, чтобы выжить. Либо тебя убьют, либо ты убьешь первым.

Жоэль допивает красное вино, снова наполняет бокал, и чокается со мной:

– Ле хаим!

Улыбке не скрыть меланхолию в ее глазах. Избегая ее взгляда, я смотрю на руки Жоэль. Они у нее тонкие, сильные.

– Какой ты запомнила ту войну? – спрашиваю.

– Война, – говорит Жоэль, – это человек, сидящий на нашей кухне. На нем были шорты цвета хаки, ботинки и коричневые носки. Его винтовка лежала на столе. Он был красивый.

Глава

16

Лишь тот, кто ушел от нас,

это тот, кто нам принадлежит.

Хорхе Луис Борхес

Хайфа

Неужели на солдата можно так нападать. Жоэль с изумлением наблюдала, как в свете кухонной лампы мать обрабатывает раны мужчины, которого только что как сумасшедшая колошматила на улице, пока папа не оттащил ее. С улицы Яффо по-прежнему доносилась музыка. Ясмина протирала спиртом окровавленную бровь солдата, а он даже не дернулся. Жоэль стояла в дверях. Ощущая спиной папины ноги, она чувствовала себя в безопасности.

– Это дядя Виктор, – ответила Ясмина на вопрос Жоэль, почему мама била мужчину.

Словно это все объясняло. Но по резкому маминому голосу Жоэль догадалась, что не стоит дальше расспрашивать. Она никогда еще не видела маму такой взволнованной. Такой уязвимой. И не понимала, почему солдат таращится на нее, Жоэль, пока Ясмина вытирает кровь с его лица.

– Тебе давно уже пора в постель, – объявила Ясмина, и папа отвел Жоэль в ее комнату.

Никто не сказал, что надо пожелать дяде спокойной ночи, и дядя тоже ничего не сказал ей. Просто смотрел на нее.

Морис спел ей колыбельную. Dormi bambina mia. Спи, дитя мое. Когда он вышел из комнаты и притворил дверь, Жоэль открыла глаза. Скинув одеяло, она тихонько встала, прокралась к двери и прижалась к ней ухом, однако не услышала, о чем говорят взрослые, потому что они включили радио.

* * *

А взрослые на кухне молчали. Что бы ни стояло между ними, это не могло быть серьезней того, что прозвучало по радио «Голос Израиля»:

Арабы напали на наше молодое государство. Все мужчины-евреи призывного возраста обязаны явиться в местное отделение Хаганы. Решается наша судьба.

Было раннее утро 15 мая 1948 года.

– Теперь ты знаешь, почему мне надо было сбежать, – сказал Виктор. – То, что происходит здесь, важнее нас двоих.

Он подошел к окну. Музыка на улице Яффо смолкла. Виктор быстро повернулся, напрягшийся, точно зверь перед прыжком.

– Это величайшая история со времен Библии. Чтобы спасти наш народ, мы переправили его через море. И сейчас, спустя всего три года после Катастрофы, снова все поставлено на карту. Сегодня люди танцуют. Но завтра начнется ад. У арабов больше солдат. И британское оружие. Если они победят, наша мечта бесследно растворится в море истории. Не будет никакого еврейского народа. Ты этого хочешь?

Слова не произвели на Ясмину никакого впечатления:

– Не растрачивай зря свой пафос, я сама в этом участвую. И знаю, кто ты на самом деле, Авигдор. Тебя всегда больше интересовали женщины, чем твой народ.

– Меня чуть не убили нацисты!

– С тех пор как ты исчез, Виктор, я повидала всё. Тех, кто выжил, и побывал в лагере, и попавших на корабль. Там были настоящие герои, а были и те, кто бросил близких ради спасения собственной шкуры.

– Неужели ты думаешь, будто я думал только о себе? Думаешь, мир вращается вокруг тебя одной? Ты знаешь, сколько человек я переправил? Мужчин,