Шематухин, зверея от сознания собственной оплошности, кинулся было в сторону перелеска — ошибку такую не поздно исправить.

Но над прудищинской околицей высоко, пышно встала пыль, минуту спустя на взгорье показалась машина. Шематухин, раздумав идти к подстанции, круто повернул к дороге, побежал, чтобы успеть перехватить молоковоз.

6

Бежавшему по-над распадком Матерому стало видно, как появляется со стороны деревни машина, напрягается мотором, словно хочет оторваться от черной, похожей на дым пыли. Всякая машина, показываясь на этой дороге, настораживала Матерого, при виде ее начинало частить сердце. Он догадывался, что не каждая опасна, и все-таки, будучи здесь, в придорожном поле, каждую провожал взглядом до развилки, после чего можно было либо успокоиться, либо встревожиться пуще прежнего, все зависело от того, куда повернет машина: вправо или влево. Когда влево, значит, в лес. Тогда Матерый, скользя брюхом по стерне, бежал напрямки до еще одной развилки, что находилась в лесу. Там он отставал от машины, если она брала вправо, в противном случае опять бежал, держась во фланге, покуда машина не останавливалась у крутояра, где дорога кончалась. Уже потом, определив, чем будут заниматься люди, убедившись, что они ничего страшного для его выводка не замышляют, Матерый уходил.

Эта машина, едва запахи ее достигли нюха, заставила Матерого вжаться в землю. Бензиновый дух не мог перешибить невнятного, но всегда жуткого запаха.

То был запах пороха.

Ощущая пустым задрожавшим животом жар земли, Матерый следил за машиной, видел людей, слышал их грубоватую песню и мгновенно, как только машину накрыло пылью, метнулся к лесу. Пролетев с полкилометра, удивленно остановился: машина, сойдя с дороги, прямиком двигалась в направлении пожара.

Матерый расслабился, сразу словно обвис, будто из него вышел весь воздух. Он долго в полуобморочном забытьи возвращался к тому месту, откуда разбежался. Он еще до этого очень хотел пить, а вода была в конце распадка в маленьком пруду.

Матерый спускался по пологому склону, грудь его часто, сухо дышала, голова совсем затяжелела, во всем усыхающем теле не нашлось никакого запаса, чтобы возместить зря потраченную силу. Почти у самой воды Матерый услышал шелест осоки, плеск воды, разглядел двух чирят, спокойно, с ленцой плавающих в мутной заводи. Вошел в теплую воду и вдруг отшатнулся — из белесого зеркала воды смотрело на него востроносое, со свалявшейся грязной шерстью незнакомое существо. С глухим стоном Матерый ударил лапой по собственному отражению и, когда оно раздробилось на мелких волнах, принялся лакать. И, хоть от пруда тянуло тихой болотистой испариной и все живое, кроме утят да пчел, густо гудевших за осокой, было охвачено сонной дремой, Матерый у воды стал оживать. Он огляделся, в этот раз уже с интересом, радостно узнавая давно знакомую картину. Зной видимыми трепетными волнами слоисто растекался по лугам, земле, как всему живому вокруг, дышать было трудно.

Матерый нерешительно двинулся вперед, чувствуя кончиками лап мягкое студеное дно, потом дно ускользнуло и Матерый окунулся по уши. Задрав голову, запыхавшись, он поторопился назад — из-за склона, с дороги донесся шум мотора.

Матерый попробовал стать на ноги, но дна не нащупал, ушел в воду с головой, вынырнул и отфыркнулся. Да, устал. С трудом выбрался, осел на траву. Бежать, как прежде, да еще в гору, он уже не мог, медленно лез на крутизну, нагретую солнцем так, что почва жглась под ногами. Когда Матерый наконец поднялся наверх, машина приближалась к развилке. Волноваться, гадать, куда она повернет, не пришлось: слабо прорвавшийся сквозь сухой воздух запах поскотины подсказал ему, что машина везет молоко.

Матерый перевел дух, оглянулся. Кажется, от стогов, раскиданных широко, тянуло каким-то дурманом, от которого гудела и болела голова. Матерый почувствовал, как слипшаяся на спине шерсть встала дыбом. Ему почудилось, будто в дошедшем до него хмельном духе луга улавливается родное — не запах, а только намек на запах волчонка. Матерый бросился по своим следам. Легко одолев крутик и снова очутившись на открытом месте, дал работу ушам, глазам, носу, нетерпеливо отгадывая, что могла скрыть от него земля.

Шематухин ехал в кабине молоковоза, дышал ветерком и пытался припомнить, какой сегодня день — четверг или пятница. Память подводила. Он перебрал прошедшие дни недели, но уверенно остановиться на пятнице не смог, решил спросить у шофера, неразговорчивого насупленного парня:

— Какой седня день?

— А хрен знает, — нехотя ответил тот.

Шематухину самому не особенно охота разговаривать, и все же он, еще раз взглянув на черный клок дыма над лесом, в направлении которого укатила первая машина, не утерпел.

— Ты вот много ездишь, — сказал он. — Не слыхал, принимают какие меры, чтобы того волка истребить? Не покусал он еще кого?

— Покуса-ал… — угрюмо протянул парень, посмотрев на заветренное до черноты лицо Шематухина. — Вроде ты мужик нормальный, а послушать… Веришь, что ли?

— Ну, ну, — втянув голову в плечи, огрызнулся Шематухин. — Сопляк еще, а интерес старшего критикуешь.

— А чего я, — шмыгнул носом парень. — Слышать много слышал. А видеть не видел… А теперь все равно, вранье это или нет, весь лес прочешут. В район, в санэпидстанцию звонили.

— Ну и што?

— А те отвечают: успокойте население, вертолет вышлем.

— Вертолет, значит, чтоб выследить, — догадался Шематухин.

— Будут выслеживать! — подскочил парень. — Из винтовок снайперских лупить будут почем зря. Заметят сверху какого подозрительного зверя — бац! Под шумок не только волков решат…

— Да-а, — не зная, что сказать, Шематухин решил помолчать. — Такое дело.

Въехали в Каменки, центральную усадьбу колхоза. Одна-разъединая улица деревни проглядывалась насквозь, на ней не было никого — и тут все попрятались от жары. Перед правлением, возле шеста с выцветшим флагом Шематухин вылез из кабины, застегнул на груди рубаху, с ходу направился в бухгалтерию.

Если сегодня пятница, обязательно надо, кумекал Шематухин, договориться насчет понедельника. Пускай дают расчет. А работу пусть принимают хоть завтра. А вот барана, хорошо бы барана заполучить сегодня.

Подогревая себя, чтобы взять Сергея Филипповича наскоком, Шематухин решительно толкнул дверь. Сергей Филиппович, обычно сидевший на стуле, как приклеенный, рылся в книжном шкафу. Он обернулся на стук, постоял, будто припоминая, когда и где видел Шематухина, потом удивился и обрадовался родственнику так, как если бы тот появился из-под земли.

— Кого я вижу! — не совсем твердо держась на ногах, умилился Сергей Филиппович. — Вот это телепатия, так телепатия. Я ить о тебе с утра думал, послать уж хотел… Честное слово! — Он, озаботясь, посмотрел на дверь, подождал и спросил: — Ты в единственном числе, что ли? Никого с тобой нет?