ты, Еранцев, — с доверительным оттенком сказал Шематухин. — Это, так сказать, тебе мое «фэ» под занавес. Я-то понадеялся, что ты из мужиков, не то что эти глухари-умники, которые по-людски говорить разучились. Я-то, дурак, думал, мы будем друг дружки держаться, когда надо им по соплям надавать. Теперь, коли дороги наши разошлись, иди ишачить. Вспомни, что один большой пассажир сказал: труд создал человека. Че они со мной знаться не хотят, я понимаю: замараться боятся. Для истории себя берегут. А мы-то с тобой че не поделили? Мы помрем, а там поди ищи, что после нас осталось. Машину и ту на могилу не доставишь. Одна-разъединая у нас судьба.

— Зря ты скромничаешь, Шематухин, — Еранцев двинулся под навес. — У тебя жизнь куда легендарнее. Нас с тобой врозь похоронят.

— Че ты знаешь про мою жисть, — настороженно сказал Шематухин. — И че ты Наталку в черном теле держишь? Вишь, баба в пруд готова кинуться. Ежли даже кто есть у тебя, хоть разок уважь.

— Зануда же ты, Шематухин. Наталью не обижай. Прошу тебя.

— Может, я жениться на ней хочу… — насмешливо сказал Шематухин.

— Перебьешься…

Шематухин от неожиданности какое-то время таращился на Еранцева, но ничего не сказал. Пошел к стройке. Там уже закончили перекур, принялись за работу.

Еранцев сел завтракать, не заметил, как опустела миска, опять задумался. Наталья косила на него из-под свалившейся на лоб челки, но Еранцев не отвечал ей, прятал глаза. И, часто-часто отхлебывая чай из обжигающей руку кружки, тяжелел от ощущения неизъяснимой вины. Вдруг услышал, как шумит взобравшийся на стену Шематухин.

— …Ему хоть бы хны, — выкрикивал тот. — Вон мозги пудрит чужой бабе. А мы для него ноль без палочки. Приедут принимать, скажут: пока не готово, денег вам не видать, как ушей своих. Ему гулянье, нам страданье, — Шематухину понравилось, что он, нарочно распаляя себя, заговорил складно, вроде даже стихами. — Да кто он таков, братишки? Имеем мы право, как всякий трудовой коллектив, на место его поставить?

Еранцев подавленно примерился к крутым сходням, подобрал помятое ведро, впихнул в него пяток кирпичей. Одолев первый пролет, он на дощатом пятачке перевел дыхание — было жарко, душно.

— Каков хахаль, таков и работничек, — сдвинул набекрень кепку Шематухин.

— Займись-ка сам чем-нибудь, — одернул его Аркаша Стрижнев. — Завелся с утра пораньше.

Сейчас лицо Еранцева показалось Стрижневу притягательным как никогда. Можно было подумать, что с этого лица только что сошла темень, оно светилось усталостью, которая отличается от мускульного утомления и накапливается не иначе как в долгих раздумьях. Стрижнев поймал себя на том, что рука его шарит по карманам, отыскивая карандаш, но он усмирил себя, поглядев на Еранцева с добрым участием, схватил валявшиеся неподалеку носилки.

— Давай вместе, — предложил он.

— Давай, — улыбнулся Еранцев.

Опешивший Шематухин сплюнул по тюремной привычке сквозь зубы.

— Столковались, падлы!..

Однако он отвлекся, завидев за перелеском густую пыль, поднятую, должно быть, какой-то машиной. Сбежав вниз, кинулся к дороге, замахал руками, когда на лужайке появился грузовик с людьми. Он еще толком не понял, есть ли надобность сейчас ехать в Каменки, но надо было что-то говорить, раз остановил машину.

— Не в Каменки едете?

— Никак нет, уважаемый, — сказал один, налегая грудью на борт и выставляя напоказ ствол ружья. — В лес путь держим. Тово, пожар тушить…

— А ружье зачем? — полюбопытствовал Шематухин.

— Да так, если волк сдуру налетит. Во скоко боеприпасов. — Мужик пятерней похлопал по туго набитому карману.

— Гляди, не промахнись! — усмехнулся Шематухин.

— Попадись он мне, решето сделаю, — тот стукнул себя кулаком в грудь.

— А промажешь, сразу за ширинку хватайся, — посоветовал Шематухин. — Говорят, он у мужиков воробья отрывает…

— Брехня, ребята! Это он стращает.

— Хватит, пора нам, — крикнул из кабины шофер. — Если тебе в Каменки надо, скоро молоковоз пойдет, карауль…

Машина тронулась, постепенно прибавляя ходу, окуталась пылью, но прежде Шематухин успел заметить, что у каждого второго меж колен зажато ружье. От воинственного вида мужиков Шематухин пришел в какое-то детское возбуждение.

Но потеха больше на ум не шла. Должно быть, оттого, что Наталья не выказала никакого отношения к нечаянно вырвавшемуся признанию насчет края света. Ни в шутку, ни всерьез, будто он, Шематухин, пень на ровном месте. Теперь пиши пропало. Ах, все-таки баба что надо, грубое обращение для нее непривычно.

Но ведь и Шематухина надо понять — не может он, даже если клятвенно обещал самому себе навсегда завязать с прошлым, сразу повернуть на сто восемьдесят градусов. Выходит, что рубит сплеча, не держа на кого-либо сердца, а после — последние дни почему-то все чаще — начинает раскаиваться. Годы, видать, сказываются. Что ни говори, уже не тот он, Шематухин: и волос поредел, и в голосе появилась слабинка, и не вгонял он уже одним только взглядом кого хочешь в дрожь.

Одна гордость осталась, но и тут нет-нет да и перевесит обида на судьбу, отсюда громы и молнии. Может, помимо всего точит зависть? Завидует же он, ежели по совести, тому же Еранцеву — сумел парень при его годах сохранить душу.

С завистью, даже с самой черной, можно совладать, но было еще что-то — не угадать даже что! — бередящее Шематухину душу, когда он наблюдал за Еранцевым. Еранцев уже одним только видом, хотя не скажешь, что он вышел телом — хрупковат, тонкорук, остроплеч, — странным образом тревожил Шематухина. Да, бывали мгновения, ему хотелось чем-то походить на Еранцева, ему, корявому, с бычьими повадками шаромыжнику, и только потом он с едкой усмешкой на начальственных басах разносил самого себя: ишь, чего захотел, такой-растакой, захотел, чтоб от баб не было отбоя, размечтался.

Однако самое главное, чем расстраивал его Еранцев, было в чем-то другом, что увидеть невозможно, но можно почувствовать. Гадая о работе чужой души, Шематухин, правда, понимал, что работа эта бескорыстна и черного с собой не несет. И, бывало, Шематухин тайком умилялся Еранцевым, но бывало и так, что с боязнью и невесть откуда берущейся враждебностью приглядывался к Еранцеву, пытаясь найти в нем выдающееся отличие, какое помогло бы понять, чем живет душа человека. И всякий раз злился — в Еранцеве, сколько и с какой стороны ни всмотрись в него, не обнаруживалось ничего особенного, что говорило бы: вот то, что ты отгадываешь. Только во взгляде Еранцева редко-редко, зато нестерпимо остро пробивался свет напряженной мысли, от которой Шематухин становился посмирнее и, что уж совсем плохо, начинал думать о добре.

Сейчас Шематухин, поглядывая на Еранцева и Стрижнева, тащивших по сходням носилки, досадливо сплюнул. Получилось нехорошо — два слабака, два божьих одуванчика ломят, а кто поздоровее да похитрее, те даже не охнули, не