И Борька выучился всем премудростям, упрятав поглубже воспоминания о поросятах, корове Лолобриджиде, вечной картошке-бульбе и даже о матери. Больше того, он выучился не просто, как мечтал, «на начальника», а на начальника над начальниками – не раз в его кабинете осиновым листом тряслись те самые директора и заведующие, счастливые обладатели синекур.

Но не рассказывать же обо всем этом старику Бабанову…

Борис Николаевич ответил вопросом на вопрос:

– А что?

Заморевич испугался, что старик зашел к нему повспоминать прошлое, и заранее жалел потерянного времени. А выгнать не мог: как и все, он старика уважал.

– А говорит ли тебе что-нибудь такое имя: Кирилл Сергеевич Потоцкий?

– Первый раз слышу, – отрезал старший следователь в надежде, что теперь старик отвяжется.

– Ну да, ну да… Ты ведь в его время должен был девочками и танцами интересоваться, а не закулисной политикой. Тем паче, что и скрыта была эта политика от непосвященного… Ты меня, Боря, послушай немного, может, что полезное для себя из моего рассказа вынесешь.

В последние застойные годы имя Кирюши Потоцкого было уже хорошо известно в Москве, в Центральном Комитете нашей партии. Он был из, что называется, молодых да ранних. Корнями из «колыбели революции», возник служкой, адъютантом при переведенном в столицу на повышение партийном работнике. Шмыгал потихоньку незаметной мышкой, пока не пригрел его возле себя сам «серый кардинал» Суслов. А Суслов возле себя абы кого не привечал…

Кирилл сориентировался в обстановке быстро, на рожон не лез, напрасно не высовывался. Больше слушал и запоминал. Пытался сообразить, что же вокруг происходит. Будущее ему пророчили большое и потихоньку вводили в курс событий, действительно происходящих в руководстве страны. А умненький Кирюша, хоть и молод был, – впрочем, не так уж молод, просто на фоне тогдашних геронтократов мальчишка, – схватывал на лету, на ус мотал, в доверие входил. Когда грянула перестройка, и начали коммунисты спешно вывозить за рубеж партийное золото, Кирюша не сплоховал. Но только не оправдал оказанного ему партией высокого доверия – красиво скрылся с такими деньжищами, что из-за них одному доверчивому генералу пришлось пулю себе в лоб пустить. Я тогда еще в той системе работал, дело это помню хорошо. Резонанс был большой. Но только среди своих и приближенных. В общем, шума из-за Потоцкого вышло много, а толку мало. Как не искали его по миру, так найти и не смогли. И силы на это были лучшие брошены, но и Кирюша не промах. Один раз вроде даже вышли на него в Аргентине и снова упустили. Жену его крепко в оборот взяли, заставили под свою дудку плясать. Все впустую. А ведь искали долго: уже и КПСС развалилась, и Союза не стало, а Потоцкого заинтересованные люди все искали. Уж больно много он от царского пирога хапнул. И не в том дело, что хапнул, – все, кто мог, себе отщипывали, кое-кто до сих пор за границей на те денежки живет, – а в том, что уж слишком нагло. Старики ему доверились, а он их кинул. А у стариков порядки были заведены почище, чем в уголовном мире. И без всяких понятий. Не удивлюсь я, что кто-нибудь до сих пор ищет…

Заморевич слушал старика без особого интереса. Это были дела давно минувших лет и к Заморевичу отношения не имели. История с «золотом партии» была уже столько раз описана, оговорена, промуссирована, – и в газетных статьях, и в толстых романах, и на многочисленных ток-шоу, – что набила оскомину даже абсолютно не интересующимся. Заморевич украдкой взглянул на часы, прикидывая, как бы невзначай остановить стариковские воспоминания. Однако старый гэбист взгляд Заморевича заметил и поспешил успокоить:

– Ты, Боря, не волнуйся, я в подробности вдаваться не стану. Я тут письма смотрел, которые ты на экспертизу отправил. Хочу сразу сказать: к Пояркову они отношения не имеют.

Заморевич тоскливо выругался про себя, уставившись в окно. Из открытой форточки свежо пахло пришедшей наконец весной. Хотелось домой. Нет, не домой, а на весеннюю улицу, бесцельно шляться мартовским котом по городу, глядеть на только что открывшиеся стройные ножки, разбуженные весной хмельные лица, вылезающие как ростки из распахнутых воротников лебединые шейки. И такой обман: отношения не имеют… Еще один облом.

Что он может теперь противопоставить? Наркоту у Мироновой так и не нашли. А то, что тетка-мороженщица на опознании сказала про Миронову, что та фигурой похожа на личность, подходившую к машине Пояркова… Или то, что Гвоздь, простите, Павел Владимирович Гвоздилов, гулявший с Поярковым на той вечеринке, сказал, что, возможно, там и была Миронова, но ручаться за это не может…

Ну и намучился же он с Гвоздиловым! Это раньше тот был Паша Гвоздь, а теперь – король сантехники. Приехал с третьего раза, со своим адвокатом, ни «да», ни «нет» в простоте не сказал. Не его же в обвиняемые! Пусть он и сто раз уголовник.

Оставались только отпечатки пальцев на черной лестнице. С одной стороны, вроде бы много, а с другой – в квартире-то не нашли ее отпечатков, только снаружи. Что же делать-то, что делать…

– Но, Боря, письма, которые ты мне прислал, все до одного написаны Кириллом Сергеевичем Потоцким собственной персоной. Я тогда его делом занимался, у меня написанная им собственноручно бумага до сих пор хранится.

Какой-то мифический партийный воришка мало волновал сейчас Заморевича. Ну что ему до дряхлого теперь уже Потоцкого, если с Поярковым сплошная невезуха.

Старик Бабанов прочитал его мысли – не бином Ньютона! – и пояснил:

– Боря, последнее письмо совсем свежее. Это говорит о том, что Потоцкий еще совсем недавно абсолютно точно был жив. И ведь письма кому-то адресованы… Это редкая удача. Ты бы за ниточку потянул, неизвестно, что вытянуть можно.

– Ага, – обозлился Заморевич, – я в дерьме копался, почти что убийцу Пояркова накрыл, а теперь отдай, Боря, все федералам на блюдечке с голубой каемочкой!.. А не выкуси-ка они! Дело заберут, себе все припишут. Они раскрыли, блин!..

Иван Васильевич был не из тех, кто долго упрашивает. Не считал он возможным вмешиваться в решения молодежи. Хотя положение было слишком неоднозначным, и Бабанов прикидывал, с кем еще можно поделиться своим великим открытием. О природной тупости Заморевича он знал достаточно, чтобы долго метать бисер. По большому счету, на успех разговора он и не рассчитывал.

Бабанов взял со стола свою шляпу, непослушными старческими пальцами застегнул пуговицы плаща, поднял с пола портфель и встал. Уже от двери, обернувшись, заметил:

– Я сегодня устал что-то, Боря, я тебе заключение по Пояркову завтра напишу с утра. А ты решай, что тебе дальше делать. Пошел я домой, Боря…

Когда за стариком закрылась дверь, Борис Николаевич посидел чуток в раздумье, а затем позвонил Зинке и пообещал скоро быть. Одеваясь, подошел к окну и увидел, как медленно бредет по улице смешной старик в старомодном плаще и шляпе, удаляясь от здания прокуратуры.

Заморевич не знал, что видит его в последний раз. Этим вечером мудрый, всеми любимый старик Иван Васильевич Бабанов долго пил на холостяцкой, спартанской кухне крепкий чай, курил, глядя на фотографию молодой еще своей жены, зачем-то брился, а потом лег в холодную одинокую постель, чтобы больше уже не проснуться. Никто никогда не узнает, что же явилось причиной обширного второго инфаркта: воспоминания ли о былых временах, радость ли внезапного открытия или печаль об ушедшей безвременно жене, навеянная письмами, каждое из которых начиналось словами: «Здравствуй, любимая моя!..»