Нет, сама Миронова Кузьмича шлепнуть, разумеется, не могла. Или могла? А, впрочем, почему же не могла? Она ведь врач вроде, крови бояться не должна. Разнесла бедняге полчерепушки двумя выстрелами – и привет. Тихонько зашла в квартиру с черного входа, – никто не видел и не слышал, – подошла со спины к расслабленному Кузьмичу и, пока он у телевизора пидорской порнухой наслаждался, практически в упор дважды пальнула и дала деру. Может такое быть? Может. Оч-чень может быть. Сука сумасшедшая!..

Эх, скверно, что свидетель всего один, да и тот никудышный: бабка-мороженщица на набережной с лотка торговала. Говорит, далеко было, стемнело, лица не видела, фигуру не запомнила. Роста невысокого, худой, весь в черном – брюки, куртка, вязаная шапка-«бандитка». Выскочил из подъезда, подбежал к машине и уехал. Царство тебе небесное, Кузьмич. Переделят бизнес твой, а как же я? Кто мне в клювике толику малую принесет, как давеча твои ребятишечки? Ох, сколько сил было положено, сколько сил…

А алиби у Мироновой на вечер убийства нет. Была дома, смотрела телевизор, никто не приходил, звонили на мобильный. О, прогресс долбанный, повальная компьютеризация и как там ее еще… Раньше хоть телефонный звонок мог за алиби прокатить: раз трубку снял, значит, дома человек, сидит тихо. А нынче? Трубку-то он снял, а где его в это время черти носят? То-то же. И никто ничего не может подтвердить. Короче, нет алиби. Интересно только, за что она его так. Любовницей она ему быть не могла по определению. Бизнес? Может, была его курьером? Она по всему миру ездит, в паспорте уже визы ставить некуда. Наверняка везде по таможенному «зеленому коридору» идет. Кто ее заподозрит? А у нее тем временем пара килограммов «герыча» в авоське. Видать, Кузьмич пожидобился, недоплатил. Тогда ей еще и сто восемьдесят восьмая корячится, контрабанда. А, может, все гораздо проще, наемная она? Киллер, по-русски?

От мыслей Заморевича отвлек как раз таки телефонный звонок.

– Борис Николаевич, – раздался в трубке бодрый голос одного из оперативников, – я в аэропорту. Тут такое дело… Значит так, среди пассажиров, прилетевших рейсом из Франкфурта вместе с Мироновой, зарегистрирован гражданин Поярков Михаил Кузьмич. Я на всякий случай пробил, когда Поярков вылетел во Франкфурт. Так вот какое дело, в ближайшие дни, я три дня взял, Поярков во Франкфурт не вылетал. Я три дня взял с запасом, его же в это время точняк в городе видели. Да, вот еще, я на всякий случай российских пассажиров с того рейса переписал, вдруг свидетели понадобятся. Ну все, я отключаюсь, а то батарея сейчас сядет…

В трубке раздались короткие гудки.

Час от часу не легче! Мавр сделал свое дело, мавр может уходить… А расхлебывать теперь ему, Заморевичу. Пацан, свидетелей он переписал! Умник херов!.. Понимает, что придется теперь опознавать летевшего Пояркова. Лучше бы нашли свидетелей убийства. Зернов теперь вцепится, как клещ. А он ведь тоже и связи задействует, и пассажиров пробьет, пусть и неофициально. А после в свидетели их пригласит. Это что же получается? Получается, что Миронова не врала? Ой, гнилое дело… Паршивое.

Дело оказалось еще паршивее, когда вечером в кабинет Заморевича зашел Иван Васильевич Бабанов, специалист из отдела почерковедческой экспертизы. Был Бабанов в старомодном плаще, шляпе, с потертым портфелем в руках – зашел по дороге домой.

Иван Васильевич Бабанов отдал работе в органах бессчетно лет, давно был на пенсии и ходил на службу только оттого, что был в этой жизни печально одинок. Жена его умерла десять лет назад, сын с женой и внуком эмигрировали в Штаты, а больше у старика никого не было. Никого, кроме коллег по работе, и ничего, кроме самой этой работы. Работы, да еще воспоминаний.

Вспомнить же Ивану Васильевичу было что. Он пережил несколько режимов, начинал когда-то в Москве, в госбезопасности, но после тяжелого ранения вернулся в родной Ленинград и осел в лаборатории. Бабанов был ходячей энциклопедией во всем, что касалось преступного мира, помнил многое и многих, советы давал грамотные и толковые. Но только если попросят. Сам, без спроса, лез очень редко – знал об известной старческой навязчивости и очень боялся за собой такой репутации.

Сохранив к семидесяти трем годам удивительно ясный ум, на старости лет Бабанов освоил персональный компьютер – самостоятельно освоил, по книжкам «для чайников». Читал и усмехался сам себе: это ж надо, на старости лет заделался чайником!.. Освоил, но в игры и брожение по паутине не ударился, а использовал машину для работы. Очень радовался, когда с ее помощью удавалось нарыть какой-нибудь интересный результат.

Но «коньком» Ивана Васильевича была личная картотека – несколько коробок с картонными папками, где перевязанные разлохмаченными веревочками в строгом порядке и без него хранились бумажки и бумажечки, образцы почерков, заметки, собственные записки и все то, что невозможно было ввести в машину, в папку «хрень с рабочего стола».

За много лет содержимое папок пропылилось и пожелтело, чернила кое-где выцвели и поблекли, оторвались конторские тесемки, но Бабанов упорно хранил свой архив и таскал за собой при переездах, ремонтах и даже наводнениях.

Коллеги над скопидомством Бабанова подшучивали, но поскольку хозяина бумажного барахла уважали и даже любили, то перетаскивать коробки с места на место помогали безропотно, а следователи даже иногда просили:

– Ты, Василич, пошурши там у себя на собственное усмотрение…

Иван Васильевич тяжело опустился на стул напротив Заморевича, поставил у ног портфель, снял шляпу и положил на край стола, расстегнул плащ. Был он явно растерян и обескуражен. Молча поиграл взятым со стола степлером, поднял глаза на старшего следователя и спросил:

– Боря, а что ты о застойных годах помнишь?

О застойных годах Боря помнил, хоть и все меньше. В это странное время прошли его детство, отрочество и юность. Помнил Боря пионерские лагеря и бесконечную уборку картошки на родной Гомельщине, помнил неудобные жесткие сандалии местной фабрики, велосипед «Салют», помнил корову Лолобриджиду, названную матерью в честь итальянской кинозвезды. И мать помнил, рано утром уходившую в колхоз «на лен». Борькиной же обязанностью было «дать свиням» оставленную в щербатых ведрах хряпу. А еще помнил, как всегда хотел бросить все и уехать учиться в город, на начальника. Слово свое он сдержал, сразу после школы в новеньком венгерском костюме, купленном матерью «на порося», поехал в Ленинград к тетке, маминой сестре, поступать в институт. Тетка, «городская», была совсем не такой, как мать: без извечного платка, с высокой прической-башенкой, в юбке выше колен и в тонких капроновых чулках. От тетки умопомрачительно пахло вкусными французскими духами. Она говорила по-городскому и, накрывая на стол, клала каждому отдельный специальный нож, а тарелку с супом ставила на другую, маленькую тарелку. Ножи и вилки она называла приборами, и это очень веселило Борьку. Работала тетка секретаршей в ректорате Университета и пристроила племянника через свои связи на престижный юридический факультет.

Очутившись среди студентов, Борька раз и навсегда «запал» на ленинградцев. Ему до зубовного скрежета хотелось быть на них похожим. Тоже культурным, говорящим по-ленинградски, хорошо и модно одетым, легко управляющимся с «приборами». На это пришлось положить немало труда, но овчинка стоила выделки. Тем более что одинокая современная тетка муштровала его по этой линии почище, чем армейский сержант.