— Хорошая ты моя… единственная, неповторимая… Елена, победившая страх… Еще не поняла?

— Чего?

— На войне гибнут лучшие. А выигрывают одноклеточные. При любом раскладе.

Елена молчит; молчит и смотрит на меня стеклянным взглядом…

* * *

«Война, война, война…» — пульсирует в ее голове. Это нелепое слово, казалось бы, не имеющее к реальности никакого отношения, как заноза вошло в ее разум и сердце. Не убьешь ты — убьют тебя. Но если убивают лучших, надо ли оставаться лучшей? Не будет ли правильнее стать подлой и мелкой? Стать микробом — как они все… как ОНА…

Чтобы выжить.

Если врагом оказался не Сергей Лю, то кто тогда?

Черный страх туманит рассудок. Откуда страх? Ведь я победила это позорное чувство! — напоминает она себе. И рождается гнев.

Людей и без того катастрофически не хватает, Старый совершенно прав! Люди — самое слабое место в том деле, которым они занимаются. Между тем, кто-то умело раздувает пожар безумия, отыскивая все новые и новые мишени. Нужно самому быть безумцем, чтобы разрушать сложившуюся годами систему, — ради чего? Неужели только ради болезненного желания вернуть ускользающую власть?

Я тебя знаю, маска, усмехается Елена мысленно.

— Меня голыми руками не возьмешь, — говорит она Старому. — Я скользкая.

Тот медленно кивает…

* * *

Сергей Лю слушает эти пустые разговоры и думает о том, как причудлива людская благодарность. А также ее отсутствие.

Он всегда относился к Саврасову с симпатией; Саврасов — единственный из пациентов, кто сумел вызвать у китайца сочувствие за все время его службы на железную Эвглену. Если остальные — просто «материал», то этот — человек! Оба они, хирург и пациент, были лишены родителей; у обоих в живых остался только брат, — старший… Разве обидел его Лю хоть словом, хоть взглядом? Нет и нет! Раз или два он даже отговаривал хозяйку, ставившую своего мужа в план… Короче, в том, что Саврасов до сих пор жив, есть немалая заслуга Се-эра.

И Елену он поддерживал, когда у нее что-то не получалось, — это правда, правда!

А уж как верен был хозяйке…

И вот теперь, в тяжкую минуту беды, отчетливо видно, что зря он тратился на сочувствие и симпатию, ибо никто из большеносых не достоин светлых чувств.

«Большеносые» — это русские. Ограниченные, злые люди, несущие в себе порочное зерно несправедливости. Они пренебрежительно зовут всех азиатов «узкоглазыми», хотя, например, у тех же японцев (как к ним не относись) — глаза круглые. Россия — страна Больших Носов, Большого Хамства и Большого Невежества. Когда-то давным-давно, на одном из больших островов в дельте большой реки, на проспекте, также называемом Большим, большеносая Эвглена, притворившись женщиной, дала приют доверчивому гунцинтуаню… и этот маленький крючок оказался длиной в полтора десятка лет… и вот, наконец, история закончилась — рыбку попросту сожрали…

Это Судьба, мудро улыбается дед.

Мысли раненого теряют связность, неумолимо превращаясь в бред. Оно и понятно: бывший мужчина пребывает в посттравматическом шоке, который никто не собирается купировать.

По приезде в Ленинград Лю Се-эра более всего поразил тот удивительный факт, что здесь, как и в родном Харбине, оказался Большой проспект. Даже два Больших проспекта! — на Васильевском и на Петроградской. Он подумал тогда, что это знак, что суровый русский Север, возможно, не так уж сильно отличается от его родных мест… думал: врасту и приживусь, как люпин на кладбище… не знал он тогда, что невообразимые российские просторы сначала сузятся до размеров этого дома, а теперь и до размеров этой кровати.

ЗА ЧТО?!

53.

Тайные разговоры, как обычно, вели в будуаре.

— Значит, твой специалист по электронике нашел «жучки»? — с обманчивым спокойствием спросила дочь. — И ты мне сообщаешь об этом только сейчас?

Мать развела руками:

— Так получилось, Аленькая.

— ТОЛЬКО СЕЙЧАС?!

— Во-первых, не хотела тебя лишний раз возбуждать, — голос матери опасно зазвенел. — Откровенно говоря, в последнее время ты ведешь себя несколько… аномально. Во-вторых, с какой стати я обязана делиться с тобой всем, что мне докладывают мои сотрудники?

— Я тебя предупреждала насчет Сергея? А ты с ним разве что не целовалась… хотя, может и целовалась, откуда мне знать. Вот с такой стати, мама.

— Не смей так со мной разговаривать!

— И я тебе не Аленькая!

— Ты моя дочь! И всегда останешься дочерью, хочешь ты этого или нет!

— Ну да, маленькой шаловливой девочкой…

Несколько секунд они молчали. Елена смотрела на мать сверху вниз: она была выше на полголовы.

— Без второго ассистента — беда, — сухо произнесла Эвглена Теодоровна. — Ты хорошая помощница, но тебя одной мало.

— Кто-то выбивает нам лучших людей, — усмехнулась Елена.

— О чем ты?

— Так, о своем… Насчет ассистента есть вариант.

— Какой?

— Борис Борисович.

— Ты с ума сошла! — ужаснулась мать. — А если это он зарезал Тому и надругался над Сергеем?

— Я НЕ сошла с ума.

— Не цепляйся к словам. Просто никакой уверенности в том, что…

— Мы это уже обсуждали, — оборвала ее дочь. — У Борьки нет ни мотива, ни возможности.

— Есть должная квалификация.

— Мало ли у кого квалификация. Я Борьку проверила. Своим способом. Он не при делах, я уверена.

— Каким-таким способом?

— Долго объяснять. Послала кое-что его жене. Если б он после этого пришел к нам, как огурчик, свежий и веселый, значит, притворяется. Но он все мне выложил — и про фотки, и вообще… Ты видела, какой он вчера за ужином сидел? Не того человека опасаешься, мама.

— Фотки какие-то… А кого мне надо опасаться? — вкрадчиво спросила мать.

Она не верит ни одному моему слову, подумала Елена. Думает, это я совершила два убийства и напала на китайца. Я зарезала мента по фамилии Тугашев — вероятно, чтобы поставить точку в споре о годных и негодных пациентах. Тетю Тому — потому что санитарка меня якобы видела. Сергея — потому что давно боюсь его…

И пришло холодное спокойствие.

— Тебе? — оскорбительно изумилась Елена. — Кого-то опасаться? И правда, ляпнула я, не подумав. Извини.

— На что ты намекаешь?

— На то. Подозреваешь меня — и мне же говоришь «не сходи с ума»! А не сама ли ты все это устроила… спектакль этот с трупами?

— Я?! Зачем?!

— Не знаю, зачем. Объясни.

— Что за глупости! — закричала мать. — Ты хоть понимаешь, что я больше всех пострадала?!