Среди нас троих мне было жалко больше всего ее, девочку. Прервав ее сбивчивый, на грани слез, монолог, я развернула перед ней какой-то глянцевый журнал и, ткнув в Бреда Пита, сказала: «Посмотри, какой…» Девочка была изумлена, она замолчала. Тогда я пододвинула ей журнал поближе, чтобы ей было лучше видно.

«Посмотри, – сказала я ей с улыбкой, – ты только посмотри на него».

И она посмотрела. Невнимательно, с толикой презрения, с подчеркнутой небрежностью. Слегка так посмотрела.

В мире, полном несуразностей, небрежности и зла, где любовь понимается как мера проявления эгоизма и измеряется степенью принадлежания одного человека другому, любить-то все равно кого-то надо. Более того: только так, любовью, и можно спастись.

А потому я почти уверена, что с утра пораньше, за кофе, пока все гости этого дома спали, убитые тяжелым алкогольным сном, – под жужжание пылесоса пришлой домработницы, – девочка в афрокосичках тщательно пересмотрела всю фотосессию. И возможно, сходила даже на фильм с Бредом Питом. Очень надеюсь, что это была, например, «Троя». Тогда, может быть, девочка прочитала еще и книгу и, вероятно, обрела к тому же еще и античного кумира.

И сердце ее успокоилось любовью к ним, к проверенным героям женских сердец на протяжении тысячелетий.

Женщинам нужны кумиры. Всегда и везде. Потому что совершенно не важно, в квартире какой метражности ты живешь и какую ступень занимаешь на социальной лестнице: и на необозримых пентхаусных просторах можно быть несчастным так, как в страшном сне никогда не представит обладатель самых маленьких метров в самой занюханной «хрущевке».

Зато не было более благодарного слушателя у меня, когда я рассказывала девочке в афрокосичках о своих интервью со звездами! Никогда не забуду ее глаза – живые, с блеском, с интересом, – когда я травила ей эти бесконечные байки, специально для нее наполовину выдуманные. Мне кажется теперь, что я приезжала туда именно за этим, раз от раза, рассказывать вот эти самые рассказы, пока хозяйка медной горы, моя подруга, бесконечно устраивала свою личную жизнь, а также в порядке самоутверждения ковала светлое будущее дочери.

Но кумиры нужны не только женщинам, но и мужчинам, кстати. Им – совсем для другого. Мужчины берут от мувистаров стиль одежды и манеру поведения, жесты, определенные фразы… Иногда целую линию поведения! Вспоминается, как в конце благословенных 80-х мир буквально заполнился мужчинами в длинных черных пальто, с необыкновенно элегантным наклоном головы, с почти неуловимым прищуром (чуть не написала: «карих») глаз… И как неспешно держали мужчины 80-х двусмысленные речи, которые, смешные, не понимали сами (ибо даже Залман Кинг их не понимал!), как, вваливаясь на интимное свидание дождливой ночью, небрежно эдак дарили ромашки…

Ромашки эти, в отличие от задохлого фильмового прообраза, были крепкие, русские, садовые, а в случаях больших чувств, я слышала, даже заменялись герберами.

Я, например, получила таких ромашек две, с разницей в полгода. Очень хорошо, чисто зрительно, помню обе. Может, оттого, что я была тогда моложе и память моя была сильна, а может, оттого, что незабываемое время тогда было… Время, когда кумиры приходили в нашу жизнь когда хотели. Время, когда жизнь нашу еще можно было изменить.

Моя тридцатилетняя подруга, красавица Анжелка по кличке Энджел, еще только шла ко мне, а я уже увидела, что ребенок совершенно опупел. Полугодовалое дитя по имени Красотка, ее дочь, таращила глаза и готовилась выпасть в смысловой обморок. «Еще бы», – подумала я, по-быстрому дотягивая через трубочку коктейль, глядя на них исподлобья.

С тех пор как началась громкая музыка, ребенку было явно не по себе: по инициативе ее мамы мы сегодня выдвинулись в «ветеранский» ночной клуб в центре города. Я заехала за ними и помогала собираться. Энджел недавно сделала себе роскошную химию большими кольцами, купила клубные сапоги на каблуках и какую-то совершенно невыносимой красоты сексуальную кофточку. Красотку мы одели в сверхдорогущий прикид («Вот для меня навсегда останется загадкой, – вздыхала Энджел, – как это детская одежда может стоить в полтора раза дороже взрослой»), а на Красоткину голову очень модно пристроили бандану. Когда девушки были полностью готовы, Энджел посадила дочку в кенгурятник и нацепила себе на живот.

И вот теперь у Энджел наметился какой-то хахаль, а Красотка, как назло, выпадает из обоймы.

– Ты понимаешь, – возбужденно шептала она мне в коридоре, пока я переодевала кенгурятник с нее на себя, – мужик классный, как раз то, что надо. Между прочим, он ведь на нас двоих клюнул, подошел именно ко мне и Красотке. Ты положи ее пока в машину поспать… Или там посиди с ней.

– Ладно, может, мы покататься съездим. Ключи дай, – говорю я. – Тебе удачи. Звони, если что.

Хорошо, что Красотка меня не боится. Вообще, у меня свои планы на это время были, ну так теперь что ж… Я выхожу из клуба.

Красотка слабо хнычет. Некоторое время мы стоим на свежем воздухе, благостно дышим. «Ты моя девочка», – говорю я, беру ее крошечную голову в свою руку и оглядываюсь, высматривая машину.

На самом деле – я ловлю себя на этой мысли – я высматриваю не машину, я высматриваю его. С ним у меня в этом месте назначена встреча.

В моей ладони скапливается невыносимая нежность, переливается там, подобно блику в лунном камне. Но самый главный лунный камень у меня при этом в груди. Там просто лунная глыба какая-то… Я непроизвольно улыбаюсь, воображая себя когда-нибудь в будущем матерью.

И вдруг откуда-то справа: «Привет». Я поворачиваюсь – лицо все такое же, как в фильмах, – но совсем другое, человеческое. И чертовски удивленное на этот раз: «Это твой ребенок?»

– Нет, – отвечаю я, – подруги моей.

– А где подруга?

– А подруга в клубе, у нее там роман по ходу дела начинается.

Лицо у него становится еще более изумленное и слегка злое, но он ничего не говорит, молчит. Я знаю его матримониальные принципы, читала в интервью. Да что там! Сама же в двух интервью о них и писала.

Некоторое время проходит в молчании. Потом я говорю:

– Поедем на Воробьевы горы, покатаемся?

– Поедем, – отвечает он как бы нехотя.

Мы недолго едем по ночной Москве: Красотка блаженно спит в своей персональной люльке сзади, он сидит рядом, просто смотрит по сторонам. Я думаю о том, как хорошо, что в этой машине коробка-автомат и мне не надо мучиться с незнакомой механикой. Все наши мысли (я чувствую) постепенно сливаются в один большой позитив, и внутри салона восстанавливается тишина особой тональности. Очень теплая такая тишина.

А за окном проплывают пейзажи немыслимой красоты… Вряд ли кто из гостей нашего города знает, как прекрасна Москва ранней летней ночью на исходе рабочей недели. Потому что узнать это можно, только живя в этом городе изо дня в день, годами. В пятницу вечером, июньскими нежными сумерками, дорожное движение слегка замирает, люди становятся доброжелательнее, а в самом воздухе города чувствуется предвкушение волшебной ночи – первой из двух, когда можно будет всласть поспать, или вдрызг напиться, или хорошенько поразвратничать, не думая о вечном дефиците времени, не взглядывая поминутно на стрелки часов… И поутру роскошно терять время: никуда не торопясь, валяясь в кровати с телефонной трубкой, пультом от телевизора и специальным «кроватным» подносом с остатками завтрака/полдника/ужина. (Обед в выходные в столице отсутствует по той причине, что в обед все и просыпаются.) Причем московские «пятница-вечер» могут быть прекрасны как в дождь, так и в сухую погоду. В дождь вся иллюминация Москвы превращается в ярчайшие длинные полосы на черном асфальте, в роскошные спектральные разводы на лобовом стекле, переходящие в настоящее замирание сердца…