«Грызи!», «В порошок!», «Дави!». А когда из опустившегося вертолета по золоченому трапу на ковровую дорожку вышел сияющий Хапс, в воздух полетели береты и шляпки придворных дам, и дружное: «Слава отцу и благодетелю Свербы!» обрушилось на наши несчастные барабанные перепонки со всех сторон. Поднялась буря оваций.

Тюремный сводный оркестр из особо одаренных заключенных, обряженных в элегантные полосатые фраки, заиграл что-то, кажется, из Моцарта. На глазах громдыхмейстера и его телохранителей выступили слезы.

— Это великий день, — прошептал генерал Ниве, проделывая перед громдыхмейстером реверанс и вытирая глаза шелковым платочком.

Главный надзиратель, пожилой, цветущий толстячок с благостной дежурной улыбочкой на устах и голубыми, почти ангельскими глазами помог Хапсу подняться по ступеням парадного входа и увлек Его Совершенства в недра серого здания.

Свита направилась следом. Последней из почетных гостей под своды обители справедливости вошла наша группа во главе с Нивсом. Как мы заметили, генерал был сильно взволнован.

Первое, что мы узрели в вестибюле, это почти полностью обнаженная мраморная статуя свербской Фемиды — дородная дама весьма развратного вида с безменом в левой руке и столовым тесакрм в правой. На глазах у нее были, кажется, темные очки.

Нашей группе продемонстрировали несколько камер люкс для особо опасных государственных преступников, Роскошь всюду была, конечно, несусветная. Даже капитан Прохор, уж на что невозмутимый, бмл поражен.

— Надо же… — бормотал капитан. — Ну, двери из мореного дуба, никелированные задвижки и запоры, телеглазок — это я понимаю. Но холодильники в камерах, встроенные в стены бары с наборами вин и коньяков! Наконец, нары из сандалового дерева!

— Да! — тихо вторил ему Степан. — На меня, например, наиболее сильное впечатление произвела параша, покрытая слоем сусального золота и инкрустированная янтарем. Это уже, по-моему, верх идиотизма. Вы не находите, Тимофей?

— С какой стороны на это посмотреть… — бормотал я в ответ, оторопело оглядывая все великолепие показываемых нам камер. — На меня, Степа, большее впечатление, пожалуй, произвели сами надзиратели. Как они вежливы, предупредительны, образованны. Подумать только, одни из них читают в подлинниках Платона, Конфуция и Толстого, а другие наслаждаются музыкой Баха, Бетховена и Генделя.

— Это что! — поделился свежими впечатлениями Григорий. — У них тут в пыточном зале по стенам копии картин Рафаэля, Рембрандта развешаны. Есть неплохие работы импрессионистов. Целый музей! И как должно быть приятно заключенным во время допросов с пристрастием, когда со стен на их муки смотрит распятый Христос или, допустим, какая-нибудь мадонна с младенцем.

— Да, молодые люди, — сказал генерал Ниве, — посидеть в таких камерах, как эти, об этом можно только мечтать. Великий гуманизм Свербы проявляется во всем. Даже в замеченных вами мелочах. Вы еще не знаете о последнем достижении нашего гуманизма… — заслуженный волкодав многозначительно поднял указательный палец: — Согласно эдикту Его Совершенства Хапса Двадцатьдевятого Дробь Один громдыхмейстра Свербы и окрестных планет от первого числа августа месяца прошлого года «смертная казнь на Свербе осуществляется отныне только под наркозом».

— Под общим наркозом или местного достаточно? — полюбопытствовал Степан и тут же получил сильный тычок в спину от капитана Прохора. Однако генерал не усмотрел в вопросе Степана насмешки и очень обстоятельно начал рассказывать, какое это гуманное и великое нововведение.

— Теперь одного укола в зад достаточно, — объяснял Ниве, — преступник засыпает, и его без помех можно четвертовать сколько душе угодно. А что касается местного или общего наркоза, дебаты в парламенте об этом еще ведутся. Мнения сенаторы высказывают различные, но подавляющее большинство склоняется к тому, что, в целях экономии усыпляющих средств, местного наркоза должно быть, как говорят, за глаза.

— О! — поддакнул Григорий. — Вы правы, такое нововведение, конечно, является величайшим благодеянием со стороны громдыхмейстера по отношению к своим врагам.

— Генерал, а обычные-то камеры будете нам показывать? Или увиденного достаточно? — осторожно спросил я.

И получил в награду испепеляющий взгляд капитана.

— Что касается обычных камер, в данный момент они несколько переполнены свежими партиями заключенных, а посему, други мои бриллиантовые, вы посетите их в другой раз. Позднее. Каждому овощу — свое время, как любит повторять Его Совершенство. А на этом ваша экскурсия по Большой Новой тюрьме завершается.

И мы направились к выходу по многочисленным коридорам, каждый из которых начинался раздвижными железными решетками и заканчивался ими же…

Однако шкатулка событий этого дня еще не была выпотрошена до дна, как замысловато выразился Степан.

Когда мы со слишком явными следами облегчения на физиономиях выбрались из недр великого архитектурного сооружения эпохи расцвета свербского гуманизма, во дворе тюрьмы уже были подготовлены все условия для возникновения стихийного, хорошо организованного митинга. Перед входом в Главный каземат возвышалось некое крепко сколоченное сооружение из хорошо обструганных досок, выкрашенных серой краской (цвет национального флага Свербы), — не то помост для рубки голов, не то сарай для хранения сельхозинвентаря. На крышу сооружения вели деревянные ступени, а вокруг весь двор был заполнен военными, придворными, горожанами, надзирателями, и отдельно, в стороночке, стояли заключенные в загончиках из составных железных клеток.

Капитан уже собирался обратиться к Нивсу за разъяснениями, как все наши недоумения были рассеяны. Из здания в сопровождении свиты вышел громдыхмейстер и по деревянным ступенькам вспорхнул на крышу загадочного сооружения, а гвардейцы из роты охраны взяли помост в кольцо, и мы сообразили, что перед нами типичная свербская трибуна и сейчас Его Совершенство произнесет одну из своих исторических, зажигательных речей.

И в самом деле Хапс обвел соколиным взором шеренги выстроенных по росту придворных, сенаторов, горожан, отряды военных; одобрительно улыбнулся колонне надзирателей и заключенным (позднее от Нивса мы узнали, что от каждой камеры на встречу с громдыхмейстером отбиралось по одном узнику, как правило, самого достойного и примерного поведения) и, одарив капитана Прохора и нас — все же гости некоторым образом — снисходительным кивком, начал:

— Любимые! Друзья! Подданные! Это великий день… Заложен еще один краеугольный камень в бастион прогресса! Наши потомки! Они оценят… Все величие… Не всем дано понять всю глубину задуманных нами благодеяний! Каждый житель Свербы должен быть уверен в завтрашнем дне, должен помнить, что и для него всегда найдется местечко, пусть не в камере люкс, пусть в помещении попроще, но и его, если понадобится, не обойдут вниманием… Мы осуществим намеченные цели! Пусть это даже будет стоить жизни всем свербитам! Мы победим! Наша Бастилия, как ласково назвал в беседе со мной главный надзиратель свое любимое детище, устоит в любых катаклизмах! Да, устоит, потому что ее возводили руки свербитов с любовью и трепетностью, с чисто свербским, неподдельным энтузиазмом! Это одна из первых ласточек высокого полета, которые принесут нам весну нашего могущества! Победа