Харроу шепнул мне: «Кто хоть автор – Сэм или Бен?» Я был так глуп, что объяснил ему: Сэм, и только Сэм, Бен Джонсон пишется иначе. Я не понимал, что сам себе врежу, раздавая информацию.

Вернувшись домой, я сказал отцу, что уверен в провале. Отец встретил это известие с великодушием и нежностью. Он не понимал юношу, который задумывался о своей вполне возможной гибели, но сердце его раскрылось неудачливому, огорченному ребенку. Теперь он и не думал о расходах на образование, он только утешал и ободрял меня. Перед самым Рождеством мы получили известие, что «Уни» (Университи колледж) предоставил мне стипендию.

Я должен был сдать и обычные вступительные экзамены, в том числе математику. Для подготовки я вернулся еще на семестр к Кёрку – золотое время, тем более счастливое, что надвинулась тень расставания. На Пасху я благополучно завалил экзамен – как всегда, сбился в подсчетах. Все успокаивали меня и советовали «быть аккуратнее», но что толку? Чем больше я старался, тем больше делал ошибок. Да и сейчас, если я должен аккуратно перепечатать страничку, я непременно ляпну нелепейшую опечатку в первом же слове.

Тем не менее в начале летнего (Троицына) семестра 1917 года я приступил к занятиям. Главным было тогда вступить в университетское общество подготовки офицеров, это считалось более благоприятным путем в армию. Я продолжал готовиться к экзамену по математике. Старый мистер Кэмпбелл, оказавшийся близким знакомым друга нашей семьи Дженни М., занимался со мной алгеброй (черт бы ее побрал!). Экзамен я так и не сдал – не помню, провалился я снова или просто не успел до него добраться. После войны, слава богу, эту проблему устранил благодетельный декрет: тех, кто отслужил в армии, освободили от математики, а то, наверное, я бы вылетел из Оксфорда.

Я провел в Университете меньше семестра – пришли мои документы, и меня призвали. Странный это был семестр. Половину колледжа занял госпиталь, там хозяйничали военные врачи. В оставшейся половине собиралась горстка новичков: двое юнцов, не достигших призывного возраста, двое белобилетников, один ирландский патриот, отказавшийся сражаться за Англию, и еще какие-то странные личности, о которых я ничего не знаю. Мы обедали в бывшей аудитории, превратившейся ныне в коридор между общей гостиной и залом. Нас было всего восемь, но мы были не так плохи: один из нас, Гордон, стал потом профессором литературы в Манчестере, другой, Юинг, – философом в Кембридже, был среди нас добряк и весельчак Теобальд Батлер, превращавший самые зверские лимерики в греческие стихи. Я наслаждался всем этим, но это было мало похоже на университетскую жизнь и, по мне, слишком неустроенно и бестолково. Особой пользы я из этих месяцев не извлек. Затем наступила пора военной службы. Благодаря удивительной милости судьбы армия не сразу разлучила меня с Оксфордом: меня зачислили в кадетский батальон, расквартированный неподалеку, в Кибле.

После военной подготовки (она была в те времена гораздо проще, чем в последнюю войну) мне присвоили звание младшего лейтенанта и распределили в Сомерсетский полк легкой пехоты (прежде это был Тринадцатый Пехотный). Я попал на передовую в свой девятнадцатый день рождения (ноябрь 1917-го), большую часть службы провел в деревушках под Аррасом, в Фампу и Монши, и был ранен у горы Бернаншон в районе Лиллера в апреле 1918 года.

Армия вызвала у меня меньшее отвращение, чем я ожидал. Разумеется, она была ужасна, но как раз в слове «разумеется» и заключалось ее спасительное отличие от Виверны: никто не требовал, чтобы я любил ее, никто и не притворялся. Все, с кем я общался, принимали службу как тягостную повинность, прерывающую нормальное течение жизни. В этом вся разница. Гораздо легче вынести явные неприятности, чем те, которые преподносятся как удовольствие. Общие трудности пробуждают в нас сочувствие, иногда даже (когда испытания тяжелы) что-то вроде любви к собратьям по несчастью, но если люди вынуждены притворяться, будто им все это нравится, рождаются только взаимное недоверие, цинизм, скрытая неприязнь. К тому же «старшие» в армии были куда приятнее старших в Виверне. Конечно, мужчина тридцати лет гораздо меньше склонен обижать юнца, чем юнец – подростка, ведь взрослому человеку незачем себя утверждать. К тому же, видимо, изменилось и мое лицо. То выражение ушло – кажется, после чтения «Фантастеса». Я вызывал теперь у старших либо жалость, либо дружелюбную усмешку. В первый же день во Франции, в каком-то огромном зале, где сотня офицеров спала на нарах, меня взяли под защиту два немолодых канадца и обращались со мной не как с «сынком» – это было бы обидно, – а как с давним другом. Благослови их Бог! А другой раз, в офицерском клубе в Аррасе (я обедал один, наслаждаясь книгой и вином: шампанское «Хайдсик» стоило 8 франков за бутылку, «Перрье Жуэ» – 12 франков), два офицера, оба намного старше меня, с наградами и нашивками за ранения, подошли к моему столу, окрестили меня «веселым Джимом» и повели пить бренди и курить сигары. Они не были пьяны и меня не спаивали, они позвали меня просто по доброте душевной. Редкость – но не исключение. Были в армии и дурные люди, но в то время мне попадались хорошие. Что ни день встретишь студента, поэта, чудака, болтуна, весельчака, просто доброго человека.

Посреди зимы мне повезло – я подхватил «окопную лихорадку» (доктора называли ее «лихорадкой неизвестного происхождения») и целых три недели отдыхал в госпитале. Мне следовало упомянуть, что у меня с детства слабые легкие, и я давно научился радоваться легкой болезни даже в мирное время. А уж вместо окопов лежать в постели с книгой в руках – просто рай. Госпиталь расположился в гостинице, поэтому нас в палате было только двое. Первая неделя была немного подпорчена тем обстоятельством, что одна из ночных сиделок крутила бешеный роман с моим соседом. У меня была слишком высокая температура, чтобы смущаться, но перешептывание весьма утомительно и докучно, особенно ночью. Через неделю положение исправилось: влюбленного соседа куда-то перевели, и его место занял музыкант из Йорка, отъявленный женоненавистник. В первое же утро он сказал мне: «Послушай, малый, если мы сами заправим постель, эти б… не будут вечно тут торчать». Каждое утро мы сами убирали постель, а две нянечки, заглянув к нам, вознаграждали нас улыбкой, восклицая: «Какие молодцы! Сами убрали!» – кажется, они считали это особым знаком внимания с нашей стороны.

Там я впервые прочитал сборник честертоновских эссе. До того я ни разу не слыхал об этом авторе и понятия не имел, на чьей он стороне; до сих пор недоумеваю,