Белый, снежный конус красавицы Фузиямы, освещенный восходящим солнцем, высоко горел на зимнем темно-голубом небе, когда мы поворачивали из океана, входя в Иокогамский залив. Пересекая его, мы пошли прямо в Йокосуку — японский военный порт, лежащий в ущельях высокого берега в расстоянии 15–20 миль от Иокогамы. Вошли в док и принялись за ремонт подводной части. Адмирал П.П. Тыртов был уже в Иокогаме со своим флаг-офицером лейтенантом Дюшеном (в 1909–1911 гг. генерал-лейтенант по адмиралтейству C.Л. Дюшен был Начальником Главного Управления Кораблестроения и впоследствии — членом Главного Морского Суда) и временно проживал в гостинице. Спустя несколько дней адмирал посетил наш фрегат в доке. Он привез мне письмо от жены. Тыртов видел мою жену перед отъездом из Петербурга и передал мне, что она совершенно здорова. Он обещал, что «Мономах» через год, т. е. к осени 1892 года вернется в Кронштадт. Тогда же он сообщил мне, что высшее морское начальство оценило мои труды по приведению фрегата в должный боевой вид, а прекращение конфликтов кают-компании с бывшим командиром приписало моему такту. Это и было причиной моего производства «за отличие» в капитаны 2 ранга. Письмо жены и благоприятные известия из дому меня очень обрадовали и успокоили. Теперь я мог уже спокойно и терпеливо ждать возвращения домой.

За три недели нашей стоянки в доке мне удалось побывать несколько раз в Иокогаме (теперь в отсутствие жены сам командир постоянно сидел на фрегате), и я сделал там много покупок-подарков для привоза в Россию. Йокосука соединен железнодорожной веткой с Иокогамой; это расстояние поезд проходит около 40 минут. На середине этого пути имеется буддийский храм, и возле него стоит известный бронзовый «Дай-будс»; это исполинская фигура Будды с полузакрытыми глазами в «состоянии рамолисмента», как его обычно изображают. Внутри пустотелой литой фигуры находятся молельня и помещение для бонзы. В одну из поездок в Иокогаму я с офицерами остановился там и осмотрел этого идола.

В первых числах декабря фрегат вышел из дока, и после пробы машины мы покинули Йокосуку и пошли океаном в Нагасаки, там уже с месяц жила Мария Ивановна, и командир торопился после столь «долгой» разлуки, как на медовый месяц. Этому супружеству было в то время в общей сложности не менее 90 лет (ему 48, а ей около 42 лет). Зима стояла в этом году холодная и сырая. В Нагасаки было пасмурно и даже темно от висевших низко темных облаков; верхушки гор были покрыты снегом; по ночам бывали заморозки до 2° К. В первый же день по приходу командир перебрался на берег и затем ежедневно приезжал на фрегат только к подъему флага, а после обеда исправно уезжал домой. Капитанша была на «сносях» и потому приезжала на фрегат не каждое воскресенье. Фрегат поставили в глубине рейда, поближе к Иносе, чем воспользовались мичмана и завели сейчас же себе жен на целую зиму.

Перед Рождеством на рейд прибыл «Азов» под флагом адмирала Тыртова, и оба фрегата (приказом по флоту название «фрегат» было заменено словом «крейсер») безвыходно провели здесь всю зиму до апреля 1892 г. Темные и сырые зимние дни с поздно восходящим солнцем (около 9 часов утра) породили у нас на рейде эпидемию инфлуэнции (в тот же год эпидемия инфлуэнции обошла все страны земного шара), и на обоих наших судах переболели поочередно буквально все офицеры и вся команда. В нашей кают-компании только старший врач и я не подверглись этой болезни.

Рождественские праздники на обоих судах прошли с обычными елками и подарками для команды. Январь и февраль протекли на фрегате монотонно: при сырой погоде пришлось отвязать паруса, поэтому парусных и рангоутных учений не было вовсе. На берег я съезжал очень редко. В конце января жена командира родила сына; наш доктор его принимал, и на фрегате его крестили в орудийной кадке вместо купели, П.П. Тыртов был его крестным отцом; его назвали Владимиром в честь корабля («Владимир Мономах»).

В марте стало тепло, горы позеленели, и зацвела японская весна. На фрегате снасти оттаяли, и я перед Пасхой вытянул такелаж к предстоящему плаванию и привязал паруса. Рангоут и наружный борт были заново выкрашены, и к Пасхе фрегат принял опять щегольский вид. Теперь уже мы ожидали со дня на день телеграммы об уходе в Россию. Приготовлен был традиционный вымпел в 40 саж. длиною, чтобы поднять его с торжеством в день ухода из Нагасаки. На второй день Пасхи офицеры «Азова» пригласили нашу кают-компанию на прощальный обед и там узнали, что адмирал Тыртов получил уже телеграмму о нашем уходе.

День был назначен адмиралом 9 апреля, а час ухода, 2 ч. пополудни, был выбран самим командиром и, надо признаться, очень неудачно: в этот час под действием приливных течений суда на Нагасакском узком рейде стояли поперек бухты, загораживая выход, и нашему фрегату, стоявшему внутри рейда, пришлось выходить мимо «Азова» и резать адмиралу корму (что требуется морскими обычаями), пробираясь в узком промежутке между «Азовом» и берегом, где глубина была около 18 фут. (фрегат наш сидел 25 футов). В торжественный момент огибания адмиральской кормы, когда команда была послана по марсам и кричала «ура», музыка играла на обоих судах и матросы бросали старые шапки за борт, наш командир, мало знакомый с поворотливостью фрегата, не сумел тонко обрезать корму «Азова» и, приткнувшись к отмели, сел на 18-футовую банку!

Фрегат остановился как вкопанный и далее ни с места. А в то время Мария Ивановна на адмиральском катере, провожая фрегат, следовала за нами с букетом в руках и трогательно махала платочком, не сознавая вовсе опасного момента в положении нашего корабля. В тот же день вечером она уже приготовилась отплыть на пассажирском пароходе и нагнать нас в Гон-Конге. Ну, теперь командир исполнил свою миссию, и за дело пришлось приниматься старшему офицеру. Моментально были осмотрены трюмы и закрыты непроницаемые переборки, обмерили глубину вокруг фрегата, стальные буксиры и становые якоря приготовлены к завозу; с берега от Гинзбурга я получил пароход для завоза буксиров и две большие фунэ для завоза якоря.

Только к ночи все было готово, и при дружной работе всей команды, затянувшей «дубинушку» и «феню», были нажаты кормовые перлиня и левый становой якорь — фрегат тронулся с места, медленно пополз влево и в 2 часа ночи был на свободной воде. Команду уложили спать, а на утро пришлось спозаранку приводиться в порядок, чтобы в приличном виде выйти из Нагасаки. Под вечер мы вышли в океан, но на этот раз скромно, без музыки и криков ура; шапок не бросали и длинный вымпел спрятали до дня возвращения в Кронштадт. Вечером в кают-компании суеверные из мичманов утверждали, что авария произошла потому, что рядом с фрегатом был катер с женой командира, а присутствие женщин вообще приносит кораблям несчастье.

Мы бежали в Гон-Конг со свежим попутным ветерком, прикидывая по временам косые паруса, и на пятый день плавания, подходя к Гон-Конгу, мы переоделись во все белое. На этом пути я с нашими плотниками занимался исправлением бизань-русленей, шлюп-балок и шлюпок, поломанных лопнувшим буксиром во время стаскивания с мели.

В Гон-Конг мы вошли в приличном виде и сейчас же принялись за погрузку угля. Под вечер в тот же день на рейд пришел пароход с командиршей, следовавшей за нами по пятам; но пароход, слава Богу, ушел в тот же вечер дальше на юг, и мы были избавлены от женского присутствия. При ответных визитах английских береговых властей у командира вышел маленький инцидент с сухопутным генералом — командиром местной бригады. При отваливании этого генерала командир приказал отсалютовать 11 выстрелов. На следующий день оказалось, что он считал себя дивизионным генералом и послал русскому консулу дипломатический протест, требуя 13 выстрелов. Обыкновенно при отъезде с корабля иностранных визитеров командиры спрашивают их о числе полагающихся им выстрелов во избежание недоразумений, но наш командир упустил это из виду по неопытности. По получении от консула огорчительной переписки командир должен был исправить недоразумение, и фрегат произвел новый салют в 13 выстрелов.