Петер Хамсе посмотрел на нее теплым взглядом, когда она произносила слова «невыносимые воспоминания», и теперь он говорит:

– Ей не надо волноваться, Я позабочусь о том, чтобы ей дали хорошую дозу успокоительного. И обезболивающего, чтобы ее не мучили боли.

– Она выживет? – спрашивает Малин.

– Думаю, да.

– Но у нее останутся травмы на всю жизнь?

Петер Хамсе кивает:

– С большой вероятностью – да.

Затем они стоят молча и смотрят друг на друга, Малин подсознательно придвигается к нему, и он делает шаг вперед, и Малин замечает, как ее покачнуло, как ее неудержимо тянет к этой ямочке на подбородке, и тут они улыбаются друг другу, и Петер Хамсе разводит руками, бормочет что-то о том, что место неподходящее, и Малин произносит:

– Весна на улице.

– Весна. А козлы всегда козлы, – доносится голос Зака, и минуту спустя они уже стоят в лифте. Зак ухмыляется, а в ушах у Малин все еще звучит голос Петера Хамсе:

«Я позвоню, если что-нибудь произойдет».

«Что-то уже произошло», – думает Малин, и ее охватывает стыд за то, что творится в ее теле.

Ей стыдно перед девочками, перед Ханной Вигерё, перед папой и мамой, перед Туве и Янне, даже перед Даниэлем Хёгфельдтом.

– Расслабься, Малин, – говорит Зак. – Всё в порядке. Побудь и ты козлом.

Она пытается рассмеяться шутке Зака, но у нее не получается – больше всего на свете ей хотелось бы побежать в «Гамлет», плюхнуться перед стойкой и пить, пока не исчезнут все эти проклятые чувства, пока сама она не рассыплется на мелкие кусочки.

Вечер захватил город, за окнами гостиной повисли фиолетовые сумерки. Малин сидит на диване рядом с Туве, попивая клюквенный сок в ожидании того, когда закончится сериал, который они смотрят, и начнутся новости.

Когда около четырех настала минута молчания в память о девочках Вигерё, Малин сидела за своим рабочим столом в полицейском управлении, и тут произошло нечто удивительное.

Вся деятельность вдруг приостановилась, все тела прекратили движение, звуки перестали существовать – мир, каким она привыкла его видеть, исчез.

Молчание и уважение.

Но девочек там не было.

Малин чувствовала, что они где-то в другом месте.

Но вот минута закончилась, и суета в управлении продолжилась.

Малин вытягивает ноги.

«А вдруг в новостях передадут нечто такое о нашем деле, чего мы пока не знаем?» – думает она.

Весь вечер Туве была молчалива и задумчива, но сказала, что хочет остаться переночевать у нее, завтра – большая контрольная по математике, ей хочется поспать как можно подольше, прежде чем бежать в школу.

«Или она просто присматривает за мной?

Мне кажется, что она все больше доверяет мне, но может быть, мне просто хочется в это верить?»

Взрыв.

Малин думает о враче, с которым познакомилась сегодня.

Петер Хамсе.

Никогда раньше она не ощущала такого неодолимого инстинктивного притяжения к другому человеку – и она уверена, что он почувствовал то же самое. Дыхание у нее перехватывает, когда она представляет себе его лицо, его тело под белым халатом, и ей хочется отдаться этому чувству, прокрасться в туалет и освободить себя от той средневековой похоти, которая вселилась в нее.

Взрыв.

Такое у нее сейчас ощущение – словно она находится в эпицентре взрыва, где все одновременно сыплется на нее, где материя становится плотной и сжатой, и ничто не может зацепиться, ничто не может закрепиться, ничто ничего не значит, и она вынуждена каждую секунду следовать непосредственному чувству.

«Мама мертва.

Мама умерла три недели назад, и на днях должна состояться встреча по поводу наследства. Папа придет туда. Сейчас всем этим занимается он; понимает, что я должна работать, хотя ничего и не говорит, – или есть какая-то другая причина?

В моем взрыве что-то подступает ко мне, мне надо бы испытывать скорбь, гораздо больше чувств, но я вижу перед собой только папу, как он ходит взад-вперед по квартире на Барнхемсгатан – и он наконец-то свободен, наслаждается долгожданным одиночеством.

Мама. Твое лицо – как застывшая маска, твоя жизнь – как искаженный ракурс, как кулиса, как ложь, как бесконечная ложь внутри другой лжи, которая тоже внутри другой лжи и в конце концов все это становится правдой, а затем в один прекрасный солнечный день тебя хватил инфаркт на поле для гольфа.

Странное дело: я не испытываю скорби, я ничего не чувствую, только облегчение, и еще страх, что ядро тайны вдруг лопнет, как бутон алой розы, и я скоро узнаю, почему я стала такой, какой я стала. Но и это чувство не может закрепиться, над ним тоже властвует взрыв, он кидает меня то туда, то сюда, и все происходит, и происходит, и происходит. Я вижу это, но не могу охватить – тем более справиться с этим или вообще что-то сделать.

Взрыв лиц. Таким бывает расследование. Взрыв слов и связей, которые не собрать воедино – во всяком случае, мне сейчас так кажется.

Мухаммед аль-Кабари на коврах в своей мечети.

Расизм. Но так ли уж странно, что мы ищем там?

Или девочки сознательно были избраны мишенью? Но что это может означать?

Дик Стенссон. Отвратительно привлекательный. Его высокомерная улыбочка, его деньги. Они плохо пахнут.

И мужчина в капюшоне на видеозаписи. Тот, который подложил бомбу возле банка. Тот, кого ненавидит весь город.

Он относится к Фронту экономической свободы? София Карлссон как-то с ним связана? Сколько их, и кто тот человек на видеозаписи из кафе на автобусном терминале в Стокгольме? Той самой, которую эти свиньи из СЭПО отказываются нам отдать…»

Малин закрыла глаза.

Мозг взрывается от мыслей, и когда Туве спрашивает ее, о чем она думает, Малин отвечает:

– Я совершенно ни о чем не думаю, пытаюсь перезагрузить мозг. Просто сейчас так много всего происходит, Туве, – у меня такое ощущение, что я не поспеваю за событиями.

«Петер Хамсе. Моего возраста. И без кольца. Я должна позвонить ему».

И тут она снова видит девочек. Оторванный кусок лица с глазом.

Расширенные от страха глаза мамы Вигерё.

«Дети не должны умирать.

Детей нельзя убивать, взрывать на мелкие кусочки, а вот смерть мамы – это допустимо, она дожила почти до семидесяти.

Что делает папа? И что делает Янне? А Даниэль Хёгфельдт? Мне следовало бы поговорить с Туве, расспросить о ее подростковой жизни – о чем она мечтает? Но я боюсь, что она расскажет мне что-то новое, еще что-то, чего я не хочу слышать, и я знаю, что только бутылка – текила и пиво – могут спасти меня, если всего станет слишком много и я рассыплюсь на куски в тщетной попытке все это в себя вместить.