отправился на половину фрейлин и в полутьме коридора принял старую княжну Варвару Михайловну Волконскую за ее молоденькую горничную Наташу, которую и кинулся целовать. Старушка была в ужасе, ее насилу успокоили, ссылаясь на сумрак[219].

Тогда же юный наглец написал пострадавшей княжне эпиграмму по-французски: «Мадемуазель, вас очень легко принять за сводню или за старую обезьяну, но за грацию — Бог мой — никак».

Кажется, что Волконскую пригвоздили к позорному столбу, назвав «старой обезьяной». Но «сводня» — еще хуже, это слово намекало на роль, которой бедняжка никогда не играла, помогая лицейским «пострелам» проникнуть к молоденьким фрейлинам. Вспомним, в послании «К вельможе»: «И ты встревоженный в Севиллу полетел». Ради размера Севилья превратилась в «Севиллу», там описано свидание:

О, расскажи ты мне, как жены там умеют

С любовью набожность умильно сочетать,

Из-под мантильи знак условный подавать;

……………………………………………………………………….

Как златом усыплен надзор суровой тетки…

Последняя и есть «сводня». «Севильской графиней» названа в «Паже…» возлюбленная юноши. Тогда же, в 1830 году, в общем потоке воспоминаний написано:

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном,

Объята Севилья

И мраком и сном.

……………………………….

Шелковые петли

К окошку привесь…

Тайное свидание, под стать тому, что Лизавета Ивановна, вдали от Испании, назначила Германну в доме графини. «Севильской графини»? Назвав княжну Волконскую «сводней», Пушкин намекал на куда более высокий предмет сводничества, чем фрейлины: «Прозерпине смертный мил».

Не зря император пришел в бешенство, хотя и сдержал себя, выговаривая директору Царскосельского лицея Егору Антоновичу Энгельгардту: «Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблочки… но теперь уже не дают проходу фрейлинам моей жены». Кстати, «наливные яблочки» — намек на тех же фрейлин. «Бледный Плутон» из Тартара ездил к нимфам.

Намек на «темные переходы» сохранился в разных стихах Пушкина. Например, в «Евгении Онегине»:

В те дни — во мгле дубравных сводов,

Близ вод, текущих в тишине,

В углах лицейских переходов

Являться муза стала мне.

Вероятно, у музы в тот момент было лицо Елизаветы Алексеевны. В черновике к «Гавриилиаде» появится:

Вы помните ль то розовое поле,

Друзья мои, где красною весной,

Оставя класс, резвились мы на воле

И тешились отважною борьбой?

«Розовое поле», на котором борются и катаются отроки, равно «своду… порфирных скал», которые поведут к порфиру из стихотворения «Клеопатра»:

Когда на небо мрак находит,

Она одна с тоскою бродит

В своих садах, вокруг озер.

Или по темным переходам

Она заходит…

В покои тайные дворца,

Где ключ угрюмого скопца

Хранит ей отроков невольных…

У Клеопатры гарем из юношей. О близости этого образа с Екатериной II мы уже говорили. Теперь в нее переродилась Елизавета Алексеевна: «Под сенью пурпурных завес / Блистает ложе золотое». «Невольные отроки» — лицеисты. «Угрюмый скопец», который держит их под замком, — сам император Александр I. Вот какие фантазии витали в голове у скромного лицеиста.

Упрекая княжну Волконскую в сводничестве, Пушкин имел в виду, конечно, не себя, а передававшуюся на ухо историю кавалергардского ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова, который был близок с императрицей в 1803–1807 годах и даже называл ее в записках своей «маленькой женушкой». Сохранились фрагменты дневника Елизаветы Алексеевны, описывающие это чувство. Охотникова же называли и отцом ее второй, умершей в младенчестве дочери[220].

В смысловом созвучии с французской эпиграммой про «старую обезьяну» стоит и эпиграф ко второй главе «Пиковой дамы», посвященной судьбе Лизаветы Ивановны:

«— Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок?

— Что делать, сударыня? Они свежее».

Принято вспоминать о письме Дениса Васильевича Давыдова поэту от 4 апреля 1834 года: «Помилуй, что за дьявольская память! — Бог знает когда-то на лету я рассказал тебе ответ мой М. А. Нарышкиной на счет камеристок, которые свежее, а ты слово в слово поставил это эпиграфом»[221]. Полагаем, что в данном случае имело место удачное переплетение ситуаций — из-под одной фразы просвечивает другая. Тем более что Мария Антоновна Нарышкина, многолетняя любовница императора Александра I, фактически его вторая семья, — неудачная, на взгляд поэта, альтернатива законной супруге.

Таким образом, и слова Давыдова в какой-то мере намекают на Елизавету. В последней часто подчеркивали ее не женскую, а именно девичью сущность: стыдливость, испуг, отвращение к телесному миру. Свежесть, наконец.

Теперь посмотрим, как звучит эпиграф, с учетом высоких имен упомянутых дам. Нарышкина: «Вы, кажется, решительно предпочитаете граций?» Давыдов: «Что делать, сударыня, они свежее». Пушкин, имея в виду Нарышкину: «Вас очень легко принять за… старую обезьяну». Грубо? «Вели она — весь мир обижу».

Дерзкая выходка юного поэта произошла на именины императрицы — 5 сентября. Александр I был слишком хорошо осведомлен о любовной символике своего времени, чтобы не понять, что поцелуй фрейлине — страстное признание госпоже.

Позже за «Вольность» и другие «пьесы» подобного содержания юноше грозила Сибирь или Соловецкий монастырь. Хлопотали и Жуковский, и Карамзин, который дошел до самой государыни. Считается, что Елизавета Алексеевна уговорила мужа-императора заменить Сибирь на Молдавию.

Но Пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в Царство Вечно

Паладина своего.

Богоматерь, помогая «рыцарю бедному» попасть в рай, делает нечто обратное Прозерпине — та открывает дорогу из Аида, «Мария Дева, Матерь Господа Христа» впускает в Небесное Царство. Своего рода синхронность этого движения показывает связь стихов.

В обоих случаях речь не только о Богородице или в противоположность о языческой богине, а об одной и той же земной женщине, которая поворачивалась к поэту разными гранями — и святостью, и адским жаром мятежа.

О духовности Елизаветы Алексеевны много писали. Для мальчика она «видом величавая жена». Но юноша уже знает, что та может «с любовью набожность умильно сочетать». Образ супруги Александра I с самого начала не был у Пушкина однозначен. В народе ее считали «сироткой», сочувствовали, как лицу «страдательному». Похоже на бедную воспитанницу. Между тем, Елизавета могла быть и «мощной», как Киприда, и опасной, и благодетельной, спасая «смертного» юношу.

«Действительно тиран»

Пушкин будет вспоминать по-настоящему «утаенную любовь» к Елизавете Алексеевне и в Одессе, и в Михайловском, и позднее, уже женившись. Многие его произведения, привычно адресуемые дамам с известными именами, например, Воронцовой или Марии Волконской, скрывают иной образ…

А потому есть смысл поговорить об этой — самой красивой из русских цариц. Без нее в рассказе о «Пиковой даме» трудно обойтись,