Как умерла Миретта, заблудшая сестренка, моя почти кузина? Прежде всего выяснилось, что она вовсе не ездила в Гамбург. Злопыхатели радовались: «Ну разумеется!.. Что вы?.. Это же было ясно…» Погибла она в автомобильной аварии, в окрестностях Биаррица. Рядом с ней был мужчина. Он тоже погиб. Полиция начала расследование. Оно рассеяло все сомнения. Миретта и незнакомец выехали из Парижа в пятницу. Первую ночь они провели в гостинице на берегу Луары, вторую — близ Ангулема, а третью — в Биаррице, где стояла великолепная погода. Каждый раз они снимали номер с большой кроватью. «Вне всякого сомнения, они любили друг друга!» — заявила репортеру из «Пари-суар» хозяйка гостиницы «Черный орел», расположенной между Блуа и Амбуазом. А лифтер отеля, где они остановились в Биаррице, сказал: «Они все время целовались». Потребовалось совсем немного времени, чтобы выяснить, кого же встречала в пятницу в Бурже заблудшая сестренка. Мужчина прилетел из Гамбурга, где выполнял функции вице-консула. Это был брат Миретты.

В том месте, где это произошло, дорога была совершенно прямая. В полях были деревья, но довольно мало. Машина ехала на очень большой по тем временам скорости и врезалась в единственное дерево, стоявшее действительно близко от дороги. Лейтенант жандармерии или комиссар полиции сообщил Пьеру, что считает случившееся, хотя у него и нет доказательств, либо просто самоубийством, либо убийством и самоубийством одновременно. За рулем была Миретта.

Урсула выглядела все такой же несгибаемой и царственной. Но год или два года спустя она стала спать с кем попало. Пьер уже и не скрывал от нас, что ему с каждым днем было все труднее переносить такую жизнь и такую обстановку. Однако трудно было сказать, от чего именно он страдал: от отсутствия Миретты или от присутствия Урсулы. Может, и от того, и от другого? Несравненная красота Урсулы быстро увяла. Во времена Народного фронта и войны в Испании Урсуле было чуть больше тридцати лет. А выглядела она на сорок пять, а то и на все пятьдесят. За полгода она постарела сразу на пятнадцать лет. Целые недели проводила она в Кабринаке с атташе южноамериканских посольств, с автомеханиками из Родеза, с декораторщицами и маникюршами, с непризнанными, шалевшими от такого везения художниками. Она уводила их у своей тещи. Вы, конечно, помните, кто была ее теща? Моя тетушка Габриэль.

Однажды вечером, незадолго до Мюнхенского соглашения, когда мы с Жаком и Клодом собрались, как часто делали, несмотря на разъединявшие нас взгляды, чтобы сходить в кино или поужинать вместе в ресторане, мы слушали по парижскому радио последние известия. Незадолго до этого мы видели великолепный немецкий фильм «Девушка в униформе» с Леонтиной Саган, впервые появившейся на парижских экранах пятью-шестью годами раньше, и перед глазами у нас еще стояли образы его королевского высочества, немного похожего на нашего дедушку, учительницы-француженки, веселой, красивой и гораздо более соблазнительной, разумеется, чем наш друг Жан-Кристоф, лучезарных учениц колледжа, игравших Шиллера, переодевающихся в капуцинов, в ушах еще звучали молодые голоса, в ужасе кричащие в пустом доме «Мануэла! Мануэла!», чтобы помешать маленькой немочке, с молитвой «Отче наш» поднимавшейся по лестнице и готовой прыгнуть в пустоту из любви к своей учительнице. В какие хитросплетения складывались у нас в головах эти образы запретной нежности и меланхолии? Слушая по радио истерический голос, обращающийся к войскам и вновь и вновь требующий отмены Версальского договора и возвращения немецких земель, я услышал, как Клод вполголоса проговорил: «А что, если вернуть им Урсулу?»

Нам не представилась возможность реализовать этот гениальный проект. 9 мая 1940 года Урсула проглотила одну за другой три коробки снотворных таблеток. Нет, ее не предупредили о завтрашнем наступлении немецких танков и самолетов ни интуиция, ни какие-либо тайные агенты. Просто ее бросил ученик тореадора, которого она шестью месяцами ранее привезла не то из Сарагосы, не то из Памплоны, бросил и уехал с дочкой хозяина маленькой гостиницы в Марселе. Эта пара прожила вместе год или два и, в свою очередь, тоже распалась. Но прежде они успели произвести на свет дочку, которую вы все знаете: у нее южный акцент, вздернутый нос, очень черные волосы, и она сегодня одна из самых популярных на телевидении певиц. Интересно, знает ли она, что ее с нами связывает Урсула? Сомневаюсь.

Когда я оглядываюсь назад, что я делаю по мере старения все чаще и чаще, то мне кажется — может, я ошибаюсь, — что счастливый возраст длился у меня недолго. Я, можно сказать, видел воочию, как зарождался идеал счастья, безграничного прогресса, торжествующего индивидуализма. Г-н Жан-Кристоф Конт не только ввел нас в волшебный мир книг, но и научил, что книги ничего собой не представляют, если они не предвещают новые времена. А они их предвещали. В них была глубина, каскады забавных приключений, тонкость, гениальность и красота, в совокупности дававшие большие надежды. Надо было лишь подождать, чтобы пришло время, когда люди станут лучше, а жизнь — прекраснее и величественнее. Как вы догадываетесь, такой взгляд на историю ни в коей мере не совпадал с убеждениями моего деда. Когда я пытаюсь понять молодость, свою собственную и моих кузенов, то она представляется мне в виде некоего обращения в новую веру. Мы перешли от идей нашего дедушки к идеям г-на Конта. Мы вышли из неподвижного мира. И вошли в мир, двигавшийся в поющее завтра. Война 1914 года нанесла удар по оптимизму, которым еще вдохновлялся г-н Конт. Но сколько-то лет война еще могла представляться в виде своеобразной, заполненной несчастьями паузы в ходе общего прогресса. Мало того, она выглядела скорее концом, нежели началом эпохи. Она была как бы реваншем несправедливости, последним актом насилия. И сами окопы, снаряды, страдания, атаки на рассвете на опушке леса были составной частью борьбы за счастье. Война эта казалась последней, казалась не чем иным, как обещанием мира. Жан-Кристоф, веривший в прогресс, в человеческое достоинство, в некую форму социализма, унаследованную от Гюго и Мишле, разделил с дедушкой, правда, по совсем иным причинам, радость победы. Наверно, тогда-то я и понял, что люди, события и сама история всегда имеют несколько смыслов и что согласие между умами — чаще всего лишь одобряемое богами недоразумение. Для дедушки победа 1918 года была триумфом армии, иерархии, дисциплины, всех традиционных добродетелей. А для Жан-Кристофа победа являлась концом армий и иерархии, заменой дисциплины солидарностью, триумфом свободы. Она была образцом и подобием прошлого для тех, кто любил прошлое. И образцом и подобием будущего для тех, кто ожидал всего от будущего. Чтобы скрыть свои расхождения, дедушка и Жан-Кристоф смогли прийти к согласию по нескольким общепринятым понятиям, смысл которых, естественно, оставался предельно расплывчатым: священный союз, честь родины, справедливость и право.

Если не считать невзгод, связанных с войной, то идея счастья никогда не светила мне так ярко, как в детстве. Полвека назад или чуть более того, году приблизительно в 1900-м, люди вдруг решили, что смогут жить счастливо. Хотите, я скажу здесь еще несколько слов о том счастье, которое замаячило перед нами после появления у нас тети Габриэль, о чем мы уже немного говорили? Сюжет стоит того, чтобы к нему вернуться.