В этой паре, Пьер и Урсула, было что-то феерическое. Они казались летящими где-то высоко-высоко над нашим повседневным существованием. Они уже не были повернуты лицом в прошлое, как дедушка. Не были они, в отличие от тетушки Габриэль, падки и на будущее, не походили на людей, боящихся упустить его, словно какой-то поезд или такси. Они как бы прогуливались по своему собственному миру, где все было подчинено их власти. Семейство Урсулы долгое время жило в пышной роскоши, которую нам было даже трудно себе представить. Рассказывали, что один из ее двоюродных прадедов, князь Леопольд, приятель известного денди Браммелла и князя Меттерниха, носил перчатки, скроенные только для него по заказу, палец за пальцем, из редчайшей кожи, и что когда он являлся на бал или званый ужин, то пять или шесть лакеев стояли на его пути в анфиладе комнат специально для того, чтобы один за другим, быстрыми касаниями подсыпать пудры на его старомодную прическу. У Витгенштейнов были свои мании. Это нам очень подходило. Эдмон Абу писал о них, кажется, в романе «Толпа» или, может, в «Короле гор», писал не без сарказма, что у Витгенштейнов в конце жизни часто наблюдалось воспаление головного мозга, если, конечно, болезни было к чему прицепиться. У одного из дядюшек Урсулы во время поездки в Венецию умерла жена. И он решил отвезти труп в Германию, чтобы похоронить ее там в семейном склепе. В автомобиле сам он расположился на переднем сиденье, а ее устроил сзади. По пути останавливался во всех знакомых замках. А таковых было у него много. И когда хозяева жилища, где он собирался провести час или остаться ночевать, спрашивали, где же княгиня, он спокойно отвечал, что она находится внизу, в машине, стоящей во дворе. Тут же раздавался крик: «Но что она там делает? Пусть же она поднимется, пусть поднимется сюда! Мы хотим ее видеть!» «Она не может, — отвечал путник, поднося к губам сигару или чашку чая, — она не может. Она мертва».

При всех своих несчастьях и своих неповторимых повадках Витгенштейны, как вы уже поняли, очень отличались от нас. Велосипедные гонки их явно не интересовали. Наше увлечение «Тур де Франс» повергало их в сильное изумление. Они все еще сражались на дуэлях на саблях, охотились на тигра и убивали социалистов. Мы же с нашей психологией напуганных лавочников ограничивались тем, что закрывали перед носом последних дверь. Витгенштейны были высокомерны, прямолинейны до резкости, неотразимы в своей непреклонности и элегантности, иногда чрезвычайно остроумны, а иногда очень глупы. Урсула привнесла в Плесси-ле-Водрёй нечто новое: некую мечтательную резкость, воздвигла некую стенку, за которой словно колыхались привидения. Ее молчаливое присутствие нам не очень мешало. Помалкивать — всегда прилично. А она много молчала.

Пьер был одним из тех редких людей, кто умел пересекать засушливые и ледовые пространства, отделявшие ее от нашего повседневного мира. Думаю, что за это она его и полюбила. Она его любила, и он ее любил. Вечером в день свадьбы в Плесси-ле-Водрёе, когда трубы, к великому удовольствию и удивлению парижан, наполнили звуками своды старой часовни, Пьер вместе с невестой сел в машину, и они уехали в неизвестном для всех и прежде всего для Урсулы направлении. Вот что придумал Пьер.

Прадед Урсулы в молодости в конце Июльской монархии в течение ряда лет был атташе посольства Пруссии во Франции. Подобно всем молодым дипломатам, живущим в Париже, он ужинал в ресторанах на бульварах, посещал театры и блистал, причем, обладая знатной фамилией и красивой внешностью, блистал больше других. Однажды, возвращаясь с веселой вечеринки, где проиграл солидную сумму, он наткнулся за недавно построенной церковью Мадлен на экипаж со сломанным колесом и предложил свои услуги даже раньше, чем успел разглядеть в экипаже бледную и очень красивую молодую женщину лет двадцати. Ее платье и волосы украшали белые цветы, отчего карета казалась будто освещенной изнутри. Это была Мари Дюплесси, Дама с камелиями.

Юный немец отвез мадмуазель Дюплесси к ней домой. Получил ее согласие отужинать с ним на следующий день, а потом еще раз на следующий, и снова на следующий. Так началась любовь, вдохновившая Александра Дюма-сына на самую знаменитую его пьесу, а Верди — на оперу «Травиата».

Князь Людвиг фон Витгенштейн безумно влюбился в юную даму. Он забросал ее дорогими платьями и мехами, драгоценностями, разного рода безделушками и, разумеется, камелиями. Образ жизни Марии и опасения семейства ее любовника нередко становились причинами острых споров, заканчивавшихся приступами кашля и упоительными примирениями. Однажды вечером, после особенно жаркого спора, закончившегося как обычно, Мари прошептала, что устала от такой неспокойной жизни и мечтает уехать подальше от Парижа, чтобы предаться единственной страсти и жить как в пасторали. Витгенштейн, которого мысль о том, что теперь она будет жить для него одного, несказанно обрадовала, поймал ее на слове и начал поиски, а через пару недель сделал Даме с камелиями самый лучший свой подарок: очаровательный замок в стиле ренессанс в департаменте Ло, на юго-западе Франции, не слишком большой, не слишком маленький. Купил он его не глядя. Именно там несколько лет спустя Мари Дюплесси и умерла от своей знаменитой чахотки. Замок Кабринак она завещала подарившему ей его князю Витгенштейну.

Несмотря на франко-прусскую войну, замок Кабринак оставался владением Витгенштейнов и переходил от отца к сыну. В начале XX века Урсула не раз проводила там долгие месяцы и сохранила о нем самые лучшие воспоминания, поскольку, как все северяне, любила солнце, жару, средиземноморскую кухню и характерную для южан манеру говорить. Году в 1910-м или 1911-м отец Урсулы, который ни разу там не побывал и опасался войны, решил, несмотря на просьбы дочери, продать замок местному нотариусу. А Пьер втайне выкупил Кабринак у сына нотариуса.

Солнце уже садилось, когда Пьер и Урсула выехали из Плесси-ле-Водрёя в черно-красном, если не ошибаюсь, «делаже». Держа путь в сторону Италии, они провели в дороге добрую часть ночи. Урсула спала, доверчиво положив голову на плечо мужа и оставаясь в полном неведении. Она практически не проснулась, когда автомобиль остановился, и Пьер на руках отнес ее в постель. А утром поняла, что оказалась в замке своего детства.

Эта история нам очень понравилась. Она соответствовала самым дорогим нашим чаяниям: земля, камни замка, постоянство, воскрешение прошлого, вечный возврат времен. С тех пор Пьер и Урсула так и остались окруженными в наших глазах дымкой поэтического тумана.

Пьер и Урсула вслед за своими родителями создали в покорившемся их чарам Париже свой стиль, просуществовавший лет двадцать пять. Это был совсем не тот стиль, что на улице Варенн. Более строгий, более ориентированный на прежние нормы поведения, во многом более консервативный, сдобренный музыкой, особенно Вагнером. У Пьера сохранились от службы в Министерстве иностранных дел хорошие отношения с политическими деятелями, иностранными послами и французскими дипломатами. Он встречался с ними с удовольствием, хотя и не без некоторой меланхолии — из-за отказа, правда добровольного, от амбициозных мечтаний, да еще от невинной дружеской зависти-ревности. Ужины на улице Пресбур не отличались чрезмерной веселостью. Однако, когда султан Марокко или господин Титулеску приезжали во Францию с частными визитами, они охотно приходили туда посидеть несколько часов в компании красивых женщин под картинами Риго и Ватто, подаренными моим дедушкой, за столом Урсулы, где сновавшие туда-сюда лакеи в старинных ливреях или во фраках подавали изысканные блюда, приготовленные лучшими, не имевшими тогда еще себе равных парижскими поварами. Кухня оставалась самой утонченной и традиционной и через десять лет после войны, изменившей многое и в этой области, по сравнению с довоенным периодом изобилия. Если родители испытывали слабость к авангардистскому стилю, то их дети еще в совсем юном возрасте начали, благодаря соединению доходов Круппов и Реми-Мишо, возрождать пышность начала века, которую они почти не застали. Вот такие парадоксы случаются в истории. Она то развивается ускоренно, то замедляет движение. Мы встретим еще немало примеров довольно резкого ускорения. Воспользуемся же немножко прелестью возвращения назад, среди бумажек, сохранившихся у меня за пятьдесят последних лет, я нашел меню одного ужина на Пресбургской улице, на котором я, возможно, присутствовал, сидя где-нибудь в конце стола, хотя и не помню этого. Привожу здесь это меню как иллюстрацию, а может, даже как своего рода исторический и социологический документ: