Я, конечно, сразу ринулся к Ирине Анатольевне.

– Да, я с ним говорила. Надо уметь себе признаться: таланта художника у тебя нет. Давай думать, что ещё тебе могло бы подойти.

Сначала собрались в архитектурный институт, потом-в МГУ, на филфак. Я даже съездил в день открытых дверей на Ленинские горы, где заблудился в коридорах циклопического здания со скоростными лифтами. На этажах можно было увидеть иностранцев: индусов, китайцев, арабов, негров… А сверху открывалась вся Москва, до самых окраин. Какое счастье – учиться в таком замечательном вузе! Но Ирина Анатольевна отговорила:

– Юра, туда сложно поступить… Конкурс очень большой. Волосатой руки у тебя нет. Запасного года тоже нет. Ошибиться нельзя – уже осенью в армию…

В прошлом жена боевого офицера, с которым поездила по гарнизонам, слово «армия» она произносила с отчётливым ужасом. Ирина Анатольевна считала: солдатская служба несовместима с моей тонкой душевной организацией, и очень удивилась бы, узнав, что именно опыту, полученному в армии, её любимый ученик будет обязан своими первыми успехами в литературе. В общем, она вела себя как большинство интеллигентных мамаш, имеющих сыновей призывного возраста. Её нервические опасения передались мне, их отголоски читатель, наверное, уловил, знакомясь с моими солдатскими письмами, приведёнными выше. Да ещё знакомые парни-дембеля на вопрос: «Ну как там?» – отвечали с нехорошими усмешками: «Лучше вешайся!» Я, дело прошлое, панически боялся провалить вступительные экзамены и загреметь в армию.

Надо признать, в главный вуз страны, как, впрочем, и в другие престижные высшие учебные заведения, уже в те годы часто попадали не столько по знаниям и способностям, сколько по связям и деньгам. Ходило даже словечко «позвоночник», обозначавшее абитуриента, принятого по звонку. Были и анекдоты: «У армянского радио спросили, почему прекращены вступительные экзамены в Ереванский университет. Армянское радио ответило: потому что все билеты проданы…»

Из-за такого «позвоночника» или «позвоночницы» я и пролетел мимо очной аспирантуры. Уже складывалась система, расцветшая после 1991-го, – когда за приличное вознаграждение детей готовили к экзаменам преподаватели, принимавшие потом у них вступительные экзамены. Ирина Анатольевна не стала посвящать меня в эти тонкости, но порекомендовала поступать на факультет русского языка и литературы в Московский областной педагогический институт им. Н.К. Крупской. Он располагался неподалёку, на улице Радио, и школа № 348 была базовой: в ней проходили педагогическую практику студенты, в их числе позже оказался и я сам.

В моей подготовке принимал участие без преувеличения весь педагогический коллектив. Ирина Анатольевна старалась довести написание сочинения и разбор сложного предложения до автоматизма, гоняла меня по экзаменационным билетам прошлых лет, которые добыла для неё знакомая преподавательница высшей школы. Иностранным языком со мной занимались обе школьные «немки» – Нонна Вильгельмовна и Людмила Борисовна. Наша квартира была обвешана листками с немецкими временами, склонениями, исключениями, и младший брат Саша ныл, мол, некуда налепить график чемпионата по футболу.

Преподавателя истории (тогда хорошего историка в коллективе не было) нашла Анна Марковна. Это был профессиональный и очень дорогой репетитор, готовивший к истфаку МГУ. Но и он занимался со мной безвозмездно, включив в группу, куда ещё входили сёстры-близняшки из состоятельной семьи. Преподаватель объяснил родителям, что это очень действенный педагогический приём: «Ваши девочки будут тянуться за хорошим мальчиком и добьются гораздо больших успехов». На вступительных экзаменах мне попался вопрос об Октябрьской революции, и я принялся рассказывать про переворот буквально по минутам, горячась, словно это сам и свергал Временное правительство. «Такое впечатление, что вы там были!» – улыбнулся преподаватель, ставя «отлично». Все экзамены я сдал на пятёрки и с учётом среднего балла аттестата набрал 24,7 балла. Обнаружив себя в списках, я вернулся домой, выпил целую бутылку сидра «Яблочко», изготовленного совхозом имени Ленина, и проспал сутки. Впереди было счастье.

Не зря же в июне 1972 года на выпускном вечере, в переполненном актовом зале я прочёл специально сочинённые к такому случаю стихи:

Через 35 летя вложил эти строчки в пьяные уста поэта-бомжа Феди Строчкова из моей мелодрамы «Одноклассница».

С Ириной Анатольевной мы продолжали тесно общаться и после школы, но потом я совершил роковую ошибку, не познакомил её с моей избранницей, не посоветовался, не рассказал о намерении жениться, не спросил её мнения, которое, конечно, было бы одобрительным. Я по глупости нарушил особые наши отношения, ведь с отрочества она была в курсе моих первых «кружений сердца». Я, юный осёл, сразу пригласил учительницу на свадьбу. Её это сильно задело. Она ограничилась телефонным поздравлением. Я тоже обиделся и не показывался год, а должен был примчаться и упасть в ноги. На человека, который столько для тебя сделал, вообще нельзя обижаться. Когда наконец я появился в школе, Ирина Анатольевна была со мной благожелательно холодна и отстранённо приветлива. «Ну и пожалуйста!» Когда, повзрослев, я решил исправить ошибку, выяснилось, что после выхода на пенсию, в одиночестве, её настиг недуг, из-за которого она когда-то разошлась с мужем. В квартиру к ней могла попасть одна-единственная подруга. О смерти моей учительницы я узнал много лет спустя. В общем, стыдно теперь даже вспоминать.

По окончании института, придя в школу, я попал в ситуацию, характерную для позднесоветского педагога. Представьте, молодой учитель, иронически, как и большая часть тогдашней интеллигенции, относящийся к постылым идеалам, встаёт у доски. Он призван отвечать на жгучие вопросы о правде, социальной справедливости, смысле жизни, логике истории, волнующие учеников. Но он и сам не знает ответа, а если и знает, то поделиться сомнениями не может. Нельзя – он боец идеологического фронта! Много позже я прочитал у Ренана, что население делает нацией общее славное прошлое и общие высокие планы на будущее. С планами на будущее было в СССР уже плохо. Анекдоты про коммунизм как воображаемую и недостижимую линию горизонта рассказывали друг другу даже пятиклассники. Впрочем, полное отсутствие футурологической модели, как в нынешней России, это ещё хуже…

Герой моей повести, журналист Петрушов, по стечению обстоятельств пришедший ненадолго поработать в школу, чувствует этот разлад и пытается объединить учеников хотя бы героическим прошлым – поисками утраченной рукописи гениального писателя Пустырёва, погибшего на фронте. Тут я воспользовался своим филологическим опытом – разысканиями во время работы над книгой о Георгии Суворове. К тому же в ту пору я хотел найти рукописи Николая Майорова, самого мощного, по-моему, поэта из тех, кто не вернулся с войны.

По воспоминаниям, перед отправкой на фронт он завёз своей сестре два чемодана черновиков. Но мои поиски ни к чему не привели: архив так и канул бесследно – в отличие от рукописи первой части «Тихого Дона», которую Шолохов перед войной оставил на хранение своему московскому другу, а нашлась она только в XXI веке, и была наконец поставлена точка в спорах о том, кто написал великий роман. Впрочем, с самого начала спорить было не о чем. При своём мнении остался лишь «неистовый ревнивец» Солженицын, до неприличия завидовавший гигантскому таланту казачьего самородка.