с ним хочу на десяти процентах сойтись. Мы же не пальцем деланы, знаем, сколько петрол будет стоить, если его кроме нас никто не привезет. Сколько он нынче? Пять векшей за бочку? Так вот, он теперь будет пятьдесят стоить, не меньше.

Данут хотел поправить возчика, назвав ему цену на петрол в Тангейне. Там он стоит не пять, а семь векшей. Два кожаных обрезка — это накрутка. Что ж, теперь она будет выше, вот и все. Потенциальных покупателей, которым придется потратиться, парень не жалел. Бедняки петрол не покупают, он им не нужен.

— А про укладку свою — ну, не свою, а приказчикову, плюнь и забудь, — утешил юношу возчик. — Ты ему шкуру спас, а она дороже любых денег будет.

Небо над долиной заволокла туманная дымка — верный признак того, что если не будет ветра, начнется дождь. В безветренном безмолвии одуряющее пахло ... пшенной кашей.

Инвудас ходил мрачный, с Данутом не разговаривал, считая того чуть ли не предателем интересов Торгового дома, а младший приказчик не настаивал и в собеседники не набивался. Понимал, что старший товарищ сейчас испытывает не лучшие чувства. Судя по довольным мордам возчиков и охраны, они выторговали—таки свой процент. Еще бы не выторговали. Если что, они бы просто ушли, оставив волов и обоих приказчиков. И куда дальше? От молодежи, привезенной с собой из Тангейна, не осталось никого — кто убит, кто ранен, а кто неизвестно где. Вдвоем с Инвудасомне отвести стадо, а ведь еще покупать петрол, искать телеги и бочки, возвращаться обратно.

Иногда Дануту казалось, что самым лучшим для него и для всех остальных стало бы возвращение обратно. Стоило ли земляное масло стольких потерянных жизней?

А возчики и охранники, получив «добро» на свою долю процента (Данут не спрашивал, на сколько договорились, скажут и так.) словно воспрянули духом. Откуда—то появились еще четыре телеги. Глянув на пополнение, чуть—чуть повеселел и Инвудас. Кажется, до старшего приказчика начала доходить простая вещь — он, пообещав людям процент, заставил их думать, как и на чем сэкономить? Ведь траты, как ни крути, скажутся на общей доле прибыли.

Откуда появились телеги,узнать не сложно. Взялись они из густых кустов, окружавших стоянку. На утоптанных площадках, рядом с водой, где испокон веков обозники разбивали свои биваки, всегда скапливались ненужные вещи — колеса с выбитыми спицами, ломаные телеги, треснувшие оглобли. Иногда сломанное просто сжигалось — но это происходило редко. В дороге может всякое случится, зачем портить вещь, которую можно когда—нибудь починить? Это как лесные избушки, где прохожего ждет пара горстей крупы, соль и котелок. Если ты нищ и гол — пользуйся, а если есть лишнее, оставь другим. Собрать из кучи деревянного хлама, дополнить недостающее, если есть топор и лес кругом, не проблема.

На стоянках валялись старые бочки, из под земляного масла. Как ни бережешься, не проверяешь, но бывают и дырки, и трещины. От тряски может слететь обруч, ослабнет затычка. Да мало ли что! На кой Ящер тащить их обратно, если петрол вытек? Но, увы, рассохшиеся емкости в дело не приспособишь — сколько не лей в них воду, а клепки, пропитанные петролом, не желают разбухать. Но мужики заверили, что с бочками—то проблем не будет. Возьмут их хоть в Армакоде, хоть в Бегенче. А если потолковать с местными и покупать их, как бы для себя, а не для пришлых купцов, то можно взять емкости за бесценок.

А Карагон отвел Дануту в сторону и сказал, кивнув на волов, мирно жующих жвачку:

— Если уж совсем будет туго с бочками, посуду с них возьмем...

Данут понял не сразу, что еще можно взять с молчаливых работяг, но потом дошло. Он ничего не сказал возчику, но про себя решил, что резать волов, чтобы снять с них шкуры и сделать меха, не даст. Не то, что парень был чересчур жалостливым — в поморских поселках такие слюнтяи не выживают, но ради петрола пускать под нож животину — нет, не бывать этому. Да и не тот случай, чтобы жертвовать скотиной. Они, бедолаги, и так послужили людям верой и правдой.

Плохо лишь, что никто не озаботился припрятать котел или хотя бы горшок. Ну, кто мог додуматься, что целый обоз останется без посуды? Данут решил, что его находку придется грызть всухомятку, запивая водой, а на завтрак—обед придется зарезать какого—нибудь вола, ан, нет! Мужики теперь тряслись над скотиной, как справный крестьянин над коровой—кормилицей. А уж прирезать то, что может принести лишнюю векшу, им и в голову не пришло.

Парень, выросший в поморской деревне, считал, что имеет достаточный опыт походной жизни и его трудно чем—нибудь удивить. Оказывается, еще как можно. Ну, про лопухи с одуванчиками мы уже говорили. Сегодня же он был удивлен еще больше, когда возчики сварили кашу безо всякого котла, в земляной яме. И всего—то дел — выкопать углубление, как следует застелить дно и стенки березовой корой (очень плотно, не меньше четырех слоев!), налить туда воды. Ну, а потом остается только нагреть в костре камни (не всякие, а лишь те, что не крошатся), да и кидать их в яму — бросаем один, он шипит, остывая, кидаем второй, третий. Когда вода закипит, засыпать в ямку пшено, укрыть его той же корой, а сверху насыпать земли. И через час можно есть перепревшую кашу. Конечно, целый час — это долго, да и пшено было хуже, нежели сваренное на огне, но если хочется есть, а под рукой ничего нет, сойдет и так!

Едва успели перекусить, как начался дождь. Поначалу лилось немного, но потом разрядился настоящий ливень. Вместо того, чтобы отсидеться в кустах, все заторопились в путь. Возчики запрягли пять пар волов, уложили в телеги тех, кому было тяжело идти, а остальные, превратившись в гуртовщиков, быстро сбили оставшихся животных в колонну и бодро зашагали по горной дороге, распевая песню:

— На поле маги колдовали,

И орки шли в последний бой,

А молодого некроманта

Несут с пробитой головой.

Дракон твой пламенем объятый,

Вонзился в землю и поник,

Вокруг теперь земля примята,

Источник огненный возник.

— Зачем ты, мастер, торопился,

Зачем дракона быстро гнал?

Или джоддока[1] испугался,

Или ты Шенку задолжал?

— Джоддока я не испугался,

Кого бояться мертвецу?

Я к пастве хладной торопился,

А это было ни к чему!

Поднимут эльфы мое тело,

А люди острый кол возьмут,

Удар киянкой — и готово,