На протяжении всей недели они находили друг друга в мгновения, украденные у дневного распорядка. В темноте притвора, в тенях за церковью, на краю огорода, среди торжествующих кузнечиков в грушевом саду. Каждый раз коротко: поцелуй, торопливая ласка. И потом – шепот: Люциуш, довольно, отпусти, нас увидят. Люциуш, мне надо…

Так пусть увидят! – хотелось сказать ему. Но он уже жил ради этих коротких мгновений и боялся, что она даже их у него отнимет. В первую ночь он ждал в своей комнате, пытаясь в шепоте ветра различить звук шагов. Она не пришла, и он вышел в летний сумрак, чтобы взглянуть на окошко ризницы, подстеречь ее бессонную тревогу, убедиться, что она, как и он, ждет. Он смотрел на ее дверь, желая, чтобы она отворилась; пересечь двор и постучаться так просто! Но он понимал, что она установила определенные условия.

Так что это она всегда приходила к нему, и она всегда первой отрывалась от него. Они не обсуждали происходящее. Не упоминали нарушенные обеты, и что изменилось, и как, и к чему приведет. Часы, которые она проводила в одиночестве и которые когда-то возбуждали его любопытство, превратились в мучительную тайну, и доступ к ней был для него закрыт. Но он не спрашивал. Он со страхом представлял, как что-нибудь ляпнет и она больше не придет.

В середине недели привезли трех новых пациентов – после того, как грузовик попал в грязевой поток на перевале и опрокинулся; на следующий день у одного из них начались судороги. Вихрь забот на мгновение развеял чары. Он с ужасом обнаружил трещину черепного свода, которую проглядел при первичном осмотре. Пришлось сверлить кость, отсасывать кровь, ждать, следить еще два дня – когда наутро солдат очнулся и попросил поесть.

Люциуш злился на себя. По правде говоря, обнаружь он трещину раньше – вряд ли бы он делал что-нибудь по-другому. Но существенно было то, что он ее проглядел. Он позволил своим интересам, своим пристрастиям заслонить то, что важно для его пациентов. Это предупреждение, думал он. То, что случилось, не должно повториться.

Но было легче сказать это, чем сделать. На самом же деле, если Маргарета задерживалась, он впадал почти что в неистовство. Если бы только он мог с кем-нибудь поделиться, думал он. Но с кем? Со Жмудовским? С Фейерманом? С отцом? Но он никак не мог выдать Маргарету Жмудовскому. А Фейерман, до которого сейчас было несколько дней пути, поздравил бы его и посмеялся, как будто это все полная ерунда; а рыцарство отца принадлежало какому-то другому веку.

Когда ему казалось, что он вряд ли выдержит еще сколько-то дней такого чистилища, зарядили дожди. Грязь прервала поток поступлений. Через два дня снова проглянуло солнце, ветер принес из леса мшистый запах гниющей древесины, а Маргарета после обхода небрежно сказала Жмудовскому, что собирается пойти по грибы и доктор, как всегда, составит ей компанию.

И вот они опять отправились в леса, как год назад. Дождь умягчил почву и подпитал ручьи, пересекавшие их путь. В ярком свете, в сверкании росы заросли мха почти фосфоресцировали. Лесные крапивники шмыгали между стволами деревьев. Воздух полнился звуками капели.

Она снова шла впереди, снова с ружьем в руке, снова быстрым шагом. Он был несколько разочарован тем, что она и в самом деле намеревалась собирать грибы, обдирая свежие трутовики с дубовой коры, раздвигая траву под ногами, чтобы найти покрытые росой ведьмины кольца лисичек. Время от времени он останавливал ее и целовал, набравшись смелости, и она позволяла ему прижимать ее к себе, позволяла его рукам проникать под одежду, прежде чем оттолкнуть. Повремени, говорила она, явно не без удовольствия. Мы не можем вернуться с пустыми руками – что люди подумают?

От церкви она пошла вверх по склону холма и направилась к реке, и тут тропинка свернула в сторону перевала. Урожай получился знатным: к грибам добавились пучки щавеля, россыпь смородины и раннего барбариса. Она шла впереди, держась близко к журчанию ручья; там, где тропа пропадала, шагала напрямик через заросли густой травы. Он ни разу еще не уходил так далеко по реке, и казалось, что здесь, в отличие от леса, где через моховые поляны пролегали многолетние тропы, никто никогда не бывал. Теперь, наедине с ней, ему было неловко, что всю неделю он так маялся, постоянно сомневался, боялся, что она все прекратит. Вечером им предстояло вернуться к привычным обманным ритуалам, но теперь, наконец-то оказавшись с ней вдвоем, он думал, что сможет это выдержать.

Они шли почти час, с полными сумками; их влажная одежда была запачкана следами травы и желтых горчичных лепестков; но вот, миновав развесистую иву, она остановилась. Яркий свет падал на высокую зеленую траву там, где ему не препятствовала тень ветвей. За двумя большими валунами раздавался шум реки. Он сообразил, что она, видимо, знала это место и с самого начала намеревалась тайно сюда пробраться, и пока она складывала на землю сумку и винтовку и вытаскивала пару армейских одеял, он с восторгом понял, что она все продумала заранее. Он надеялся, что она его поцелует, но она села на одеяло и принялась расшнуровывать сапоги. Она ничего не говорила, и он непонимающе смотрел, как она развязала шнурки сначала на одной ноге, потом на другой и начала спускать чулки. В тот раз в ее комнате было так темно, что ее обнаженную кожу он видел, только когда она металась в жару. Она наполовину спустила второй чулок и тут остановилась.

– Ну? Я что, одна буду плавать?

Где-то рядом квакала лягушка. Его пальцы никак не могли расстегнуть пуговицы на рубашке из-за внезапной нервной дрожи и невозможности отвести взгляд от Маргареты. Она казалась ему сейчас почти незнакомой – короткие волосы немного отросли с той ночи, когда она пришла к нему впервые, кожа бледно розовела, одной рукой она стыдливо прикрывала грудь. На фоне его неловких движений она выглядела совершенно собранной и неожиданно благопристойной, несмотря на наготу. Как будто рядом с набожной сестричкой, рядом с вооруженной собирательницей обнаружилась вдруг третья ипостась – молодая, игривая; она смеялась, выбираясь из своих панталон, и исчезла за ветвями ивы.

Он едва не упал, стаскивая штаны, и последовал за ней на солнечный свет, где влажная от росы горчица доходила ему до бедер. Он следовал по пути, который она проложила в высокой траве, туда, где крутой берег спускался к валунам. Он увидел, как она исчезла между камнями, и услышал всплеск. Чтобы протиснуться через этот проем, ему пришлось слегка повернуться боком; выйдя на маленький пляж, он увидел, что она уже по шею в темной воде. Он остановился, впитывая взглядом знакомое лицо над водой, колеблющийся белый силуэт под ним.

Холодная вода лизнула ступни. Маргарета смотрела на него с улыбкой. Он старался выглядеть скромно, не ожидал, что окажется таким обнаженным перед ней.

– Боитесь! – засмеялась она.

– Не боюсь. Холодно.

– Уже июнь!

– Ранний июнь. Очень ранний июнь, – сказал он.

– Тянете время. – Она одним движением отплыла от него – на спине, над водой мелькнула грудь. – Если не идете, надо, наверное, собираться обратно.

Подожди! – хотел он крикнуть ей. Не холодная вода останавливала его. Она отплыла еще дальше – всего несколько гребков, но было видно, что плавает она отлично. Вот и еще одна подробность, тайна той жизни, о которой она молчит.