дома с высоким крыльцом и колоннадой, с пыльными разбитыми стёклами, залитыми закатом, казались теперь декорациями. С прогулки или рыбалки возвращались катера, яхты, шаланды; названия их были преимущественно греческими, и надписи на бортах напоминали математические формулы.

Ночевал где придётся — то на обочине, рассекаемой сквозь сон протяжным лётом автомобилей, то в пустующем кемпинге или — если удавалось в потёмках удобно съехать к морю — на пляже. Теперь решил заночевать на Ласпинском перевале, на дастархане у Сеида — за плату хозяин придорожного кафе пускал до утра под навес. Было уже темно; от смотровой площадки над перевалом отъезжал последний, пылающий двухпалубным салоном автобус; водитель дал призывный гудок, пассажиры стекались от дымящихся мангалов с шашлыками, вставали из-за столиков чайной, спешили от сортира.

Он подошёл за разрешением к Сеиду; грузный татарин с серебряной планкой усов кивнул, запахнул халат, поправил шапочку и хрипло попросил подождать, пока не уйдут последние посетители. На возвышении дастархана по-турецки сидела парочка, перед ними дымился кальян, они пьяно целовались взасос, раскрасневшиеся, в объятии заваливались на бок, у девушки смуглая складка живота выглядывала из-под майки, в волосах заколка сбилась набок.

Он взбежал по широким ступеням, на смотровой площадке никого не было, перекинул ноги через бортик; розовато-мутная луна у горизонта таяла и растекалась по стальной сфере моря. В дрожащей слезе светила проступали пятна и полоски, показался силуэт далёкого корабля, попавший в оптику атмосферной линзы.

Внизу, на уступе скалы, блестели бутылочные осколки, слева за провалом крытый мост пронизывали огни автомобилей, фары чиркали по серпантину, пропадали.

Возвысившаяся луна суживалась ярче зрачком, бледнела, свет под ней подымался в небо клинком. Внезапно ему показалось, что море вглядывается в него. Что вот это тектонически сгущённое в мозгу пространство обладает зрением, вниманием: бесчувственным или понимающим — он этого не знал. В то же время с той стороны обрыва проступил, сгустился неясный тёмный смерч. Он пронёсся в воздухе — и пелена слетела со зрения: его захватило видение — гигантская прозрачная волна вспучилась во всю ширь, навернулась бороздой и тронулась от горизонта, выросла, выгнулась станом и, казалось, остановилась чуть наискось; световые языки страшно стекали по её склону.

Волна почудилась ему одухотворённой.

Но вот гребень взмыл выше перевала, побелел, стал рушиться — и, заледенев от ужаса, он увидел в вышине кита: чудовище тщетно стремилось выгрести, грудной плавник вхолостую взмахивал в воздухе. Кит, будто щепка, был несом волною, влажный бешеный глаз, полный отчаяния, стал затухать тоской. Волна хлынула на берег, намытой грудью нижних бурунов вскарабкалась по склону, гребень сорвался, тоннель обрамил перевал — и он очнулся, поглощённый прозрачной пучиной, от напряжения дрожали мышцы, слабый ноющий звук удалялся в груди и молил, прощался.

Он спустился к дороге, переставил машину к дастархану, расстелил спальник. Ночевал он здесь в третий раз, ему нравилось на рассвете проснуться под гудение горлицы, щуриться на озарённые горы. Над столиком ещё витал тинный аромат «Шанели» и девичьего пота, ковровая подстилка под ладонью ещё хранила телесное тепло. За бортиком навеса темнел дебрями овраг, за ним высились силуэты гор, искажённые наползшей тучей, в лохмах мглы беззвучно мелькала седина зарниц, листва вдруг затрепетала под мелкой моросью, затихла.

Мальчишки из прислуги поодаль на скамеечке лузгали семечки, пересказывали друг другу фильмы. Один — розовощёкий, с прямой густой шевелюрой и сросшимися бровями — сидел неподвижным богдыханом. Другой — с тонкой гимнастической фигурой, чрезвычайно гибкий — время от времени выжимал упор на скамеечке, углом вынимал ноги, вставал на руки и, замерев, так же медленно опускался на место.

Сеид принимал гостей, восседая на отдельном хозяйском помосте. Две его приятельницы утром приехали из Коканда — на разведку, с мыслями эмигрировать в Крым. Женщины расспрашивали наперебой о местной жизни, протяжно жаловались на свою, старый друг отвечал не спеша, размеренно подливал в серебряные напёрстки коньяк; девушка, рыжая приблудная Машка, с чумазым добрым лицом, обычно помогавшая мангальщикам, принесла одеяла — холодало.

Разжился на кухне кипятком, подсыпал в термос чай и сахар. Видение всё ещё слепило, всё ещё рушился подхваченный левитацией поток прозрачности, стекал с гор, с затылка, по плечам. Он сидел сгорбившись, вдыхал терпкий пар, над кружкой свивались, таяли фигуры пляски. Полнотелые гостьи Сеида стучали бусами, подтягивали узлы платков, поправляли крашенные хной пряди, шуршали грубым шёлком.

К его столику подошла Машка, не скрываясь, осмотрела, стала тихо убирать со стола кальян, посуду, смахнула крошки, но так и осталась, вся светясь обсыпанным веснушками лицом, полными руками, осела на краешке подстилки, не смея повернуться к нему, простодушно косясь.

Вдруг Сеид выпрямился, обвёл рукой двор, полный дощатых пристроек-скворечников, лесенок, прокашлялся. Мальчишки притихли. «Десять лет назад здесь была помойка», — произнёс он с горечью и пригубил из стопки. Вспыхнувший фонарь высек искру из медного блюда, полного фруктов, женщины зацокали языками и почтительно примолкли.

Девочка подхватилась, кальян звякнул, он не заметил ни Машку, ни то, как мальчишки поглядывали на него, на его машину, снаряжение, как им всё было интересно, но подойти, попроситься посидеть за рулём, поднять капот — на это не решались в присутствии Сеида. Мгновенная старость вдруг овладела им, внезапная старость косматой старухой прыгнула на закорки, завыла, вцепилась в виски, заколотила по глазам. Карга стала рвать волосы, заёрзала, пустилась в пляс, пришпорила. Сдавил кружку до ожога. Наконец старуха ослабла, жёсткими ладонями погладила темя — и бесслёзное рыдание рванулось вверх комком, задушило.

Дождь накрапывал настойчивее, стал пробивать виноградную листву; Сеид свесил ноги, обулся, подал руку женщинам, помог сойти; кивнул ему: «Ночью дождик будет, иди в бытовку». Поблагодарил, сказал, что ему удобнее на дастархане, утром — горы перед глазами, приятно просыпаться. «Хорошо. Бытовку не запру. Будет где схорониться».

Мальчики разошлись по своим углам, где-то щёлкнул выключатель, темнота навалилась, на ощупь влез в спальник. Дождь замер, но облачная беззвёздная темь, изредка грохоча, уже поглотила перевал, навалилась на дорогу. Он снова боялся заснуть и лежал с открытыми глазами, в которых далёкие молнии совмещались, высвечивали набегающие стеклянистые колбочки. Чуть погодя забылся, но ветер тревожно прошёлся в овраге, всколыхнул листву, облил лицо, он нащупал сигареты, чиркнул спичкой в ладонях, пальцы пролились тенью на перегородку, задрожали, стали таять в потухших глазах.

Теперь он уже не мог сдержаться, и всё то, от чего бежал, скрывался в самых слепых углах сознания, от чего пытался исчезнуть, маясь по берегу осеннего Крыма, — все эти два года, день за днём, предстали перед глазами. Вот он прощается с ней в приёмном покое, забирает