но вижу: затрясся затылком, забурлил горлом, заполоскался слюною. Я у торговки выхватил нож, рукоятка, лезвие в чешуе, присел на колени, всё сделал, как тогда отец, и язык в глубине нащупал, и освободил его, потянул вверх, сдавив с двух сторон, тут и под голову ему мешковину сунули; помню шейную складку, щетину, кефалья чешуя горит на подбородке перламутром. В общем, задышал нормально, и уже глаза просветлели, и мы на поезд не опоздали. Когда же мой старик грохался, всё сложнее выходило — язык у него был уже ветхий, тряпичный словно, хоть и большой, трудно было добыть его наружу, мне всё чудилось, что он совсем уж запал в горло, с концами. Понятно, я заблуждался вслед за отцом — насчёт языка: язык вряд ли у эпилептика западёт до задыханья, да ещё и при спазме прикусить до крови может пальцы, но всё равно я делал как знал и впредь буду делать так же. После первого раза я был на взводе, мне мерещилось со стариком что-то дурное, что вот-вот он откинется, но потом не то что привык, а смирился. Если приступ, то присаживался, разнимал, лез пальцами, нащупывал по чуть-чуть в горячей мокроте язык, осторожно вынимал, старался не травмировать.

Наконец оправился настолько, что возобновил рыбалку. Больше с Сергеичем никуда я тронуться не смел, да его и на реку, честно говоря, брать было нельзя, но не пропадать же законному отпуску. И тут выяснилось, что старик — рыбак. Замучился я под вечер со спиннингом. Обычное дело, в сумерках хищник бьёт малька у берега — то ли щука-травянка, то ли судачок охотится, всё нутро будоражит, и ты машешь хлыстом и так и эдак, то медленной проводкой, то ступенькой, то вдоль самой травы, но всё больше на закат смотришь, как быстро и глубоко меняется небо, как воздух становится ближе, сильнее, продеть в него руки, и — приостанавливается, ночь расправляет с востока купол, проступают три, четыре звезды; бывает, косуля на берег выйдет грациозно, тихо по камешкам просыплется копытцами, потянется пугливо к воде, напьётся, чуть потопчется — скакнёт обратно на склон. И смотрю, Сергеич взял у меня из чехла удочку, насадил червя, поймал пескарика, подсадил его под спинной плавник, отпустил лесу и стал водить под берегом, следя, куда плывёт живец, подводя за ним руку с комелём. Вдруг удилище затрепетало, Сергеич остолбенел, губы сжал, рука дрожит, со всех сил второй помогает, тогда я взял у него удочку и накормил его дома жареным судаком, прежде вытащив кости. Но всё равно старался от старика не отходить, помня историю про рыбака-эпилептика, рухнувшего головой в реку и захлебнувшегося во время приступа.

Накануне моего отъезда в Москву мы с Семёновым повезли Сергеича в Калугу. Перед отъездом я его помыл, побрил, одел во всё новое, собрал вещи, показал ему, что и где будет лежать в сумке. Продуктов купил, объяснил, куда едем завтра.

Всю ночь старик просидел перед окном и теперь в автобусе смотрел в окно. Старик, очевидно, не понимал, куда мы его везём. Мне захотелось подойти к нему и крикнуть: «Бегите!» И даже вытолкать из автобуса на дорогу, наставить на тропу в лес.

Богадельня располагалась на окраине Калуги в разорённом монастыре. Директор — здоровенный мужик в кожанке, халата белого на нём нет, есть цепь из-под ворота, под окнами кабинета — тачанка: новенькая «ауди». Все документы представили — и выписку из милиции, что розыск не дал пока результатов, и медицинские всякие справки — по результатам освидетельствования. Директор принял звякнувший пакет, махнул рукой, и мы пошли сдавать Сергеича санитарам. Дед тем временем достал откуда-то очки, я-то сам никогда его в очках не видел, присмотрелся — это мои. И вот он подшаркивает, семенит потихоньку, и всё никак я не могу понять, зачем ему очки?!

В общем, сдали Сергеича, вышли, постояли на остановке, ждём автобуса. И тут Сергеич появляется из монастырских ворот. Я бы сказал, что он выбежал, но ничего подобного Сергеич совершить не мог, и потому торопливость, с какой он явился перед нами, означала: он волнуется.

Я обрадовался и испугался.

Старик стоял и не смотрел на меня, чуть качаясь от волнения. Он был уже без очков.

Подкатывает автобус. Семёнов оглядывается на деда, залезает.

Старик подбирается к подножке. Я поджидаю, пока все сядут, оттесняю старика, тот рвётся, но я его держу. Появляются директор и медбрат. Я удерживаю деда, который внезапно становится непомерно сильным. Сталкиваю его в плечи с первой ступеньки, сам хватаюсь за поручень для опоры. Мы входим в клинч. Старик бьётся насмерть, мычит, глаза вытаращил, но всё равно не смотрит на меня, я против этой силы ничто, но не в этом дело, я не могу, мне страшно, уступаю. Но тут уже директор с санитаром за ноги тащат старика, он вцепился за поручень двумя руками, в горизонтальном положении летит, растянут из автобуса над асфальтом. Лицо у него совершенно нечеловеческое, плоское от усилия, и не просто полоумное, а бешеное. Пассажиры волнуются, но не вмешиваются.

Санитар продолжает держать, директор бьёт старика по рукам, кулаком, сбивает кисти с поручня: раз, два, три. Перехватывает левой, теперь сбивает вторую: раз, два. Старик падает лицом на руки, в землю.

Двери закрываются, я сажусь, не могу продохнуть. Автобус отъезжает, вижу, как старик бьётся в припадке, а над ним стоят санитар и директор. Для этих движений у старика нет сил, но припадок владеет им конвульсивно, так электрический разряд оживляет мертвеца.

Автобус спускается с холма, переезжает мостик через ручей, в окнах вырастает ельник, мгновенно темнеет.

Я ору водителю:

— Дверь открой! Дверь открой!

Водила тормозит, я выпрыгиваю, бегу обратно в гору, задыхаюсь, перехожу на шаг, снова бегу, добираюсь шагом. Сергеич, потемневший от удушья, директор сидит над ним, курит в кулак, санитар приносит носилки, с ним ещё один, в халате. Я разнимаю старику челюсти, долго ищу язык, ищу, выскальзывает, вся рука в слюне, скользит, ищу, пальцы в напряжении, так не годится, их надо расслабить, нежно, расслабить, нащупать осторожно, нащупал, подтягиваю, держу, одной рукой наваливаюсь на грудину, ещё, старик с сипом вдыхает, кашляет, дышит, дышит, дышит. Грузим Сергеича на носилки, его уносят.

Я иду за ним, но отстаю на полдороге, возвращаюсь, иду к лесу, меня нагоняет «ауди», директор подбрасывает до трассы, и я скоро ловлю попутку.

Запах старика жил ещё в доме несколько недель, и месяца два я не ездил на дачу, чтобы он выветрился.

Только следующей