– А я в окно все видела, – сказала она. – А когда он тебя ударил, я подумала, что это бандиты, схватила отцовский дробовик и побежала вниз, но они уже уезжали, – глаза ее снова расширились. Сейчас Полина, наверняка, по новой переживала случившееся в тот вечер. – Ну, тогда, я бросилась во двор, у меня там мотоцикл…

– Цундап? – Спросил Вадим, любуясь девушкой и одновременно мысленно, качая головой, потому что, зная ее полгода, совершенно не представлял себе, какая она на самом деле.

– Да, а ты откуда…?

– Греч видел твой мотоцикл, и тебя видел тоже.

– Ну, собственно, и все, – Полина встала и хотела пойти в кухню, но Вадим ее задержал.

– А дальше?

– Лили меня днем нашла, – объяснила, остановившаяся в дверях Полина. – Мы обсудили положение и решили, что вас надо выручать.

"Естественно. Это же так просто – выручать…"

– А где ты научилась плавать в холодной воде? – С интересом в голосе спросил Давид, избавив, таким образом, Реутова от необходимости самому докапываться до печенок любимой женщины.

– Ребята, – сказала Полина. – У меня отец военный и выросла я на севере. Там и летом-то вода в речках студеная…

– Но дело ведь не в этом? – Спросил Вадим, которому показалось, что в объяснении Полины звучит некая недоговоренность.

– Кофе не убежит? – Неожиданно расстроенным голосом спросила Полина.

– Нет, – успокоил ее Реутов и вдруг понял, что зря он ее об этом спросил.

– Не надо, – сказал он. – Не объясняй.

– Да, нет, отчего же, – она вернулась к столу, взяла из пачки сигарету и тоже закурила.

– Мне было двенадцать лет, – сказала она. – И я поехала на лето к папе, на северный Кавказ. Как-то вечером, к нему зашли приятели. Старшие офицеры, генералы… Они думали, что я сплю и не слышу их разговоров, а я не спала и подслушивала. Они войну вспоминали, было интересно. А потом один генерал сказал, что отцу повезло в жизни, такая у него дочка красивая. И блондинка… А папа вдруг возьми да скажи, что, мол, все блондинки дуры и бляди…

– Вот ведь, прости господи! – Вырвалось у Лили, а у Вадима даже сердце сжалось от жалости.

"Ну, да, – подумал он, подходя к Полине и обнимая за плечи. – Этот мог!"

Полина благодарно прижалась к нему спиной, и Вадим не удержался, наклонился и поцеловал ее в ухо.

– Но нет, худа без добра, – неожиданно весело продолжила свой рассказ Полина. – Осенью я на зло всем перешла в математический лицей и закончила его третьей по выпуску. И плавать научилась, и моржевала, – хихикнула она. – И на мотоцикле гоняла, и на плотах на Урале сплавлялась, и на стрельбище в Царском Селе всех папиных адъютантов краснеть заставила…

– А почему ты носишь фамилию матери? – спросил Вадим.

– Мама так захотела, но у меня с отцом теперь все в порядке.

– Это его квартира в Шпалерном?

– Да.

– И Коч его?

– А почему ты спрашиваешь? – Обернулась Полина, выкручиваясь из его объятий.

– А потому, Полина Спиридоновна, – усмехнулся Вадим. – Что комбрига моего звали Спиридон Макарович Шуг, и спросить, живой я, или все-таки нет, мы можем именно его.

5.

Разговор с Реутовым оставил у Ильи очень странное впечатление. С одной стороны, он, как ни странно, вполне поверил в искренность Вадима. Похоже, что, не смотря на всю абсурдность ситуации, тот не лгал и не пытался обвести Илью вокруг пальца. Что-что, а такие вещи Караваев чувствовал великолепно. Илья ведь был не мальчик, и опыта ему было не занимать. Иначе давно бы уже лежал трупом в какой-нибудь безвестной могиле, потому что охотились за ним не желторотые новички – хотя и такие иногда попадались – а битые жизнью и выдрессированные на волкодавов профессионалы. А эти умели порой устроить такой "театр Кабуки", что мать родная и та усомнилась бы, ее ли это чадо любимое прикидывается теперь придорожным кустом, или это действительно всего лишь можжевельник. Однако Реутов был в своих реакциях более чем естественен, и потом люди, работающие под прикрытием, имеют обычно и подобающую легенду на такой вот непредвиденный случай. А тут что? "Не помню, не знаю… " Смех один, а не легенда. Потому и поверил, что все так и обстоит, как Вадик говорит. Но с другой стороны… Вот эта другая сторона Илье категорически не нравилась. Дерьмом от нее за версту несло, страшным и опасным дерьмом.

Ведь что получается? Или он сам спятил ненароком, в чем Илья сильно сомневался, или тут идет такая игра, что "мама не горюй"! И вот какое дело, чутье, которое Караваева никогда пока не подводило, однозначно говорило, "Беги, друг, беги!" Однако кроме чутья, интуиции, шестого чувства, или, что там у нас, внизу живота припрятано для такого рода случаев, имелось ведь еще и кое-что в груди, там, где за тонкой кольчужкой ребер и мышц стучит – то ровно, то заполошно – обыкновенное человеческое сердце. Душа? Совесть?

"У меня?" – попробовал сыронизировать Илья, но ни иронии, ни сарказма, который ему всегда хорошо удавался, сейчас не вышло. Потому, вероятно, что речь шла о Вадике Реутове. Вот в чем дело.

А дело было, разумеется, не чисто. Илья прекрасно помнил ту ночь семнадцатого апреля 1962 года. Помнил, что тут поделаешь! И помнил, как споткнулся вдруг бежавший впереди и несколько левее Реутов. Как мотнулась назад и в сторону его голова… И как снимал с него шлем, и как похолодел разом, увидев в мертвенном свете всплывавшей над ними осветительной ракеты, входное отверстие раны на лбу… Помнил и не мог забыть, потому что Вадик Реутов был ему, как брат. Впрочем, даже слово "брат" не способно выразить того, что их связывало. Братья ведь тоже разные бывают. Иной раз, одно слово, что родная кровь. А тут четыре года вместе, и не где-нибудь, а в самом пекле, потому что восьмую бригаду всегда бросали туда, где было всего жарче. На острее наступления или дырки рваные затыкать при вражеском прорыве, или и того хуже… "Летите голуби, летите…", а оттуда, куда они тогда летали, из-за линии фронта, мало кто обычно возвращался, если возвращался вообще. Однако и на войне люди разные встречаются. Вот только Вадик был действительно золотой мужик. Умный, быстрый, понятливый, он за считанные недели усвоил такое, чего иные и за три года в офицерском училище постичь не могли, потому что не дано. А ему было дано. Одно слово, "интель", как обычно называли таких умников с университетским прошлым старослужащие. Но Реутов, ко всему, был еще и человеком не мерянной отваги, что солдаты на войне замечают сразу и ценят в напарнике или командире, в особенности если это холодная, разумная смелость, идущая от ума и воли, а не истеричная "пьяная" удаль, способная погубить не только самого "героя", но и всех остальных. Но и это, если подумать, не главное. То есть, тогда и там, ум и способности командира, его воля и хладнокровие дорого стоили. Однако и тогда и, тем более, теперь, главными Илье представлялись именно человеческие качества Реутова. Это надо было прожить с человеком столько времени бок о бок – и не где-нибудь, а на войне – побыть его непосредственным начальником, а потом в одночасье превратиться в подчиненного, спасти пару, другую раз жизнь, и столько же, если не больше, раз быть обязанным ему жизнью, чтобы понять, кем был для Марка Греча Вадим Реутов. И когда, восемнадцатого, Шуг сказал, что Вадика больше нет…