Наша задача теперь сама собой выяснилась: имея в виду противоречие показания Москалева с объяснениями подсудимой и с противопоказаниями как потерпевшего, так и некоторых свидетелей, а равно и ввиду несовместимости этого показания с красноречивыми фактами действительности: с горем подсудимой во время болезни мужа, с ее согласной жизнью с мужем, с ее кротким нравом, засвидетельствованным в самом обвинительном акте, – мы должны объяснить себе этот грустный факт – неправду в показании Москалева.

Я прошу вас принять во внимание совет, который вам даст в свое время председатель от имени закона: он вам скажет, что при оценке свидетельских показаний надобно различать свидетеля, потерпевшего от преступления, от свидетеля, постороннего делу. Тогда как первый склонен пристрастно отнестись к своему врагу, последний не имеет повода преувеличивать событие или факт, о котором он свидетельствует. Склонность эта объясняется не недобросовестностью или лживостью свидетеля, а постоянно наблюдаемым свойством большинства людей видеть истину в окраске, внушаемой настроением души: сочувствие смягчает, а ненависть или месть преувеличивает то, что видит глаз свидетеля.

Еще резче эти чувства влияют на те сведения, которые мы приобретаем путем смешанным, – внешним чувством и догадкой, или выводом: чего-чего не заключаем мы о людях нам ненавистных по самому поверхностному наблюдению или сведению, полученному о них; с каким доверием мы относимся к показанию посторонних или к свидетельству наших чувств, если они дают нам желанные данные, как мы скептически отрицаем все, что не вяжется с тем, что нам желательно думать о нашем враге.

Москалев по отношению к Дмитриевой и к ее мужу очутился как раз в этом положении: со времени предварительного следствия супруги Дмитриевы – его смертельные враги, и враги тем более ненавистные и смертельные, что Москалев не может простить им их неизвинительной клеветы на него, осложненной черною неблагодарностью: не он ли спас жизнь Дмитриева от отравы, данной тещею? Не он ли открыл глаза мужу – Дмитриеву – на опасность, ему угрожавшую? И что же! Этот Дмитриев и его жена его же обвиняют в преступлении, которому он помешал.

Негодование и понятно, и велико в душе Москалева. Два мотива стали властвовать в душе его: сплетни и клевета требовали от него очищения, толкали на борьбу за свою честь. А эта борьба – самая страстная: человек жизни не пощадит, когда его чести угрожает опасность; и притом в борьбе за честь мы, люди, часто отстаиваем не ту честь, которая есть результат нашего согласия с великими принципами нравственности, – а отстаиваем честь в смысле признанного в среде, где мы живем, доброго имени. Этой последней честью мы дорожим более, чем действительной, и последнюю часто приносим в жертву первой. Кому из нас неизвестны примеры, что люди готовы на тяжкие и злые поступки и действительно их совершают, лишь бы спасти себя от унижения по поводу действительно совершенного дурного поступка, дела? Кому неизвестно, что многие женщины без борьбы падают, но не щадят ни сил, ни средств, не разбирая последних, чтобы отстоять во мнении общества свое мнимое право на безупречное имя?

Второй мотив – ненависть к лицам, его оговорившим во мнимом преступлении, и желание открыть истинных виновников.

Первый мотив делал его потерпевшим: его чести нанесен удар, и очищение необходимо. Он идет к следователю, он берет на себя тяжелую, едва ли согласную с положением врача роль доносчика на преступников, открывших ему свою вину как врачу. Он становится тем открывателем, который, раз донес, должен доказать свой донос – иначе, как лживый доносчик, он понесет тяжелое обвинение.

Все это располагало его к страстному желанию доказать то обвинение, в которое он крепко верил: я говорю о его уверенности в том, что его оговаривают ложно и что для убеждения других в своей невинности ему необходимо указать на этих других как на деятелей того, что ему приписывалось ими.

Второй мотив изгонял из его души всякое сожаление и осторожность по отношению к Дмитриевой: врага и клеветника, так казалось ему, – нечего жалеть.

Но и это еще не все: он искал объяснения, повода к оговору, и, настроенный мрачно против Дмитриевых, он, естественно, мог с доверием остановиться лишь на мотивах наиболее неблагоприятных для чести и доброго имени подсудимой и ее супруга. Они его оговорили – значит, это им было надобно; надобно другого оговорить – когда это необходимо для спасения себя или близких. Дмитриева, оговаривающая его в среде горожан, значит, нуждалась в этом средстве для своего спасения; значит – она виновата.

А супруг, тот супруг, которому я, Москалев, спас жизнь и который с моих слов бил тревогу по всему городу, – он-то почему переменил тон? А, понятно: он страстно любит жену и для спасения ее топит меня, не останавливаясь перед черной неблагодарностью; он нравственно так же гадок, как и другие; оба они – мои враги, и враги, которых жалеть нечего, ибо они достойны казни. Весь вопрос в доказательствах их несомненной вины; эти доказательства должен достать я один. Я их и достану, потому что я убежден в их вине, и, каковы бы ни были эти доказательства, как бы ни был нечист их источник, они в конце концов не будут ложными доказательствами, ибо на основании их погибнут люди, того заслуживающие.

Таким путем складываются те пристрастные показания, существование которых во всяком процессе не редкость. Так складываются людьми, относительно хорошими, те односторонние мнения о людях почему-либо нежеланных и неприятных им.

Вглядитесь в борьбу партий хотя бы в обычных наших городских и земских делах, или, еще яснее, всмотритесь в те исторические случаи борьбы за власть или за влияние на государство, о которых нам повествуют летописи: такие фантастические обвинения своих противников, и притом обвинения убежденные, искренние, хотя и мнимые, создают взаимное озлобление, отрешившееся от веры и любви друг к другу, – создают, подчиняясь указанным мною мотивам: желанию дать перевес тому течению дел и тем людям, которые кажутся лучшими, и страстному желанию не дать своим противникам и их делу, кажущемуся делом неправым и пагубным, хотя бы временного торжества.

Непримиримое противоречие в словах Москалева со словами Дмитриева и теми обстоятельствами, которые заставляют всякого непредубежденного человека отнестись с недоверием к обвинению Дмитриевой, находит себе исход лишь в применении к делу вышеуказанных соображений.

Москалев убежден в том, что Дмитриева его оклеветала, чтобы отклонить от себя подозрение в отравлении мужа. Он убежден, что это сделано ею потому, что она сама виновна вместе с матерью в этом деле. Клевета делает ее достойной казни, а он, Москалев, должен во что бы то ни стало добыть доказательства ее вины, и он спокойно оговаривает ее в том, что будто бы она ему самому призналась в своей вине.

Для предания суду это достаточно сильно, а для совести есть успокоение в том, что здесь нет греха, ибо здесь не оговаривается невинный, а на виновного дается несколько форсированное показание.

Старый грех: истина в цели и ложь в средствах.

А между тем задача могла быть разрешена проще, не вводи только Москалев этой подозрительности и замени ее человечностью.