Обвинитель забыл, что закон наш, подобно законам всех, даже далеко опередивших нас в развитии, стран, все важнейшие преступления, где человеку грозит неисправимая казнь, отдал на суд присяжных; что, несмотря на мастерство составителей закона, на многоопытность судей короны, он предпочитает суд людей жизни и опыта.

В чем причина подобного приема власти?

Законодатель хочет судить волю, обуздывать волю, но отрекается от всякой солидарности с идеями тех времен, в которые думали, что для правды и мира в мире полезно, чтобы среди шума и суеты общественной жизни раздавались из подземелий тюрем и застенков приказов стоны жертв правосудия и наводили ужас на граждан, не напоминая им ничего другого, кроме того, что у власти есть и сила и средства давать знать о себе. Законодатель наших времен карает волю только тогда, когда совершенное ею зло могло быть преодолено или когда она, вместо попытки на борьбу с ним, с радостью, с охотой, по крайней мере без отвращения, бросилась на его соблазнительные призывы.

Там же, где зло совершилось потому, что силы духа были сломлены и подкопаны, или потому, что оно неожиданно, вдруг, подкралось – там закону противна казнь, там ему, как отеческому слову, жаль столько же погибшего под гнетом зла, как и того, кого погубил погибший.

Но усчитать вес давящих волю обстоятельств, смерить рост и силу духовную каждого отдельного человека закон сам не может: каждый из нас имеет свою особую духовную физиономию, как каждый из нас внешним обликом не похож на другого. И вот это-то живое созерцание он передает вам, живым людям. Только вы в силах в каждом отдельном случае, взвесив все данные, умея себя представить в обстановке подсудимого, решить человечески безошибочно, что стало причиной падения вашего ближнего: лень ли души, не желающей нести тяжесть нравственного закона, не превосходящего ее силы, или естественный закон, по которому слабая организация падает под бременем, переходящим предел ее способности к поднятию.

Итак, не только не вправе, а наоборот, вы обязаны рассудить этого человека по его вине и сознанию, меряя их тем чутьем, без которого никто, никогда, никакими средствами не сумеет определить теплоту или холод души, чутьем, дающимся только непосредственным прикосновением испытывающего к испытуемому.

Эта обязанность вас ждет. Поспешим к ней навстречу. Чтобы исполнить ее, изучим действующих лиц печальной трагедии и переживем ту жизнь и те встречи, что были между ними. Может быть, старая истина – кто понял, тот простил, – оправдается еще раз на живом примере настоящего дела.

Столкновение Ильяшенко и Энкелеса подготовлялось на почве имущественных отношений. Падению первого предшествовала полная интереса борьба, где опытный и меткий охотник высмотрел и выследил добычу, загнал ее в сети и запутал, довел до бешенства в борьбе ее за освобождение; и в ту минуту, когда, казалось, совсем с ней покончено, она неловким движением, погибая сама, погубила своего преследователя.

На исход влиял характер борьбы и характер тех людей, которые вступали в нее.

Здесь не Русь и еврейство, повторяю вам. На целую нацию клеветать – богохульство. Еврей не хуже нас может возвыситься до мудрости Натана; а своекорыстие и пороки Шейлока расцветают и на всякой иной почве, кроме еврейской.

Здесь борьба, которая в наше время, по предмету своему, принимает особо страстный и упорный характер. Ведь к нашему меркантильному веку более чем ко всякому иному применим обвинительный приговор поэта: «Бывали хуже времена, но не было подлей».

Бывало, как и теперь, в массе погоня за наживой, и пороки, обусловленные ею, были преимущественным предметом судебных разбирательств, но они не были характеристикой века; лучшие люди знали иные идеалы, умирали и отдавали свои силы иным задачам; а им вторили те, более слабые, но не совсем худые люди, которые пойдут на добро или зло, глядя по тому, куда им показывают путь пионеры общественной нравственности и настроений…

Теперь власть, даваемая деньгами, – самая обаятельная цель самолюбия и деятельности; иные идеалы или терпимы, или поощряемы; но присмотритесь к жизни, и вы увидите, что мать, укачивающая ребенка, мечтает не о том, чтобы ее дитя стало в ряды этих, а хочет, молит судьбу о завидной доле или карьере, где золото, много золота, обеспечивает богоподобие на земле и райские блаженства у себя под рукою.

Это настроение охватывает всех; осколки его западают в ум и знатного и простака, и русского и еврея, и девушки и ребенка. Отсюда много энергетических сил, прежде находивших иное применение, идут на борьбу в этой области; таланты и злодеяния обостряются в ней; отсюда, с другой стороны, лишения в этой области наиболее ощутительны: падение имущественного благосостояния сводили с ума и кредиторов Бонту, и мелкие жертвы мелкой эксплуатации.

Энкелес, жертва трагической развязки 1 апреля 1883 г., во всем, что предшествовало и натолкнуло на ужасное дело, был тираном, а поднявший на него руку Ильяшенко, наоборот, в длинный ряд годов развития борьбы был жертвой и только жертвой ненасытной страсти Энкелеса.

Борьбу вызвало вожделение Энкелеса, ум и душа которого во что бы то ни стало стремились к обладанию, не разбирая средств, лишь бы то, чего он ищет, плотнее приставало к похотливым щупальцам его, чем к мускулистым рукам законного обладателя.

Здесь место указать, что национальные свойства Энкелеса, раз он избрал себе недобрую задачу, придали общечеловеческому пороку такую силу, что справиться с его напорами уже не имела никакой возможности бедно одаренная от природы и национально-апатичная южнорусская натура подсудимого.

Энкелес, как вы знаете, пожилой и опытный человек, 12 лет тому назад – нищий, собравший несколько рублей, чтобы спекулировать на страсти к стакану вина у утомленного сельского работника, мало-помалу превратился в арендатора и, наконец, в собственника целого поместья дворян Ильяшенко. Видно, следовательно, что он не убивал времени даром, а денег – зря; видно, следовательно, что в свободные часы, в антракте между двумя пропойцами – посетителями его шинка, он недремлющим оком высматривал добычу покрупнее, страсть пошире и средства поинтереснее, чем те, с какими приходится считаться из-за прилавка «с распитием на месте».

На беду – он еврей; он – сын той нации, исторические судьбы которой развили ее душевные силы настолько, что в этой области трудно отыскать им равно крепкого соперника. Разбросанные между другими нациями, гостеприимство которых отошло в область малодостоверных легенд, евреи вечно между чужими, вечно чуют на себе нелюдимые взгляды недовольного хозяина – исторического собственника страны.

Вечно в боевом положении, вечно с недоверием к завтрашнему дню, еврею некогда спать и медлить – оттого он настойчив в цели и чуток к окружающему. Он отдыхает с открытыми глазами – оттого он прозорлив; мимо него не проходит незаметным ни одно живое лицо, ни одно его действие: он все запомнит, запомнив – обдумает и поймет. Поэтому там, где мы – на авось, он ясно видит и верно измеряет ширь и глубь натуры своего врага и его силы.

Мы дремлем днем – он просыпается ночью; если мы – кладоискатели, то он – гробокопатель; наша мечта – пять раз в день поесть и не затежелеть, его – в пять дней раз и не отощать.