Так и для них останутся одинаковыми два преступника-разбойника, судившиеся в одну и ту же неделю: Варавва и распятый на кресте о бок с Мессиею. И не поймут они внутренней правды, которой полон приговор, возводивший одного из них в праведника…

А что мне сказать по поводу иска, здесь возбужденного, по поводу просьб гражданского истца?

Потерпевший имеет право взывать к суду о помощи, и, представляя его на суде, мой собрат стоит на законной почве.

Но за закономерностью дела стоит личная цель тех, кто пользуется своим правом. Она подлежит оценке, и мы ее сделаем.

Семья Энкелеса ищет денег с Ильяшенко? Но ведь она сама же не отвергает того, что в руках ее все, все до последней копейки, принадлежавшей несчастному. Ведь сам представитель обвинения, сам гражданский истец не могут отрицать этого. Не последних же тряпок его, не тех грошей, что дают ему на его нужды любовь родных и приязнь друзей, вам надобно?

Нет, вы ищете другого. Вы – мстите, подобно тому прототипу эксплуатации, которого обессмертил Шекспир, – Шейлоку; вы точите нож вашей злобы на Ильяшенко и говорите: «Фунт этого мяса мне принадлежит. Он – мой, и я хочу иметь его. И если он не питателен ни для кого, то он питателен для моего мщения».

Сравните же теперь себя с ним и скажите, в чьем сердце – в вашем и вашего отца или в его – более ненависти и злобы.

Этот, погубивший в минуту душевного движения ближнего, терпеливо выносил невзгоды и обманы Энкелеса и забылся, поддался стихийной разрушительной силе на минуту, чтобы, очнувшись, поразиться самому нежеланными результатами своего падения.

Тот – целые годы злобно преследовал врага, предпочитая своему прибытку не только права жертвы, но попирая, развращая, калеча ее душу, чтобы легче справиться с ней.

Вы – поминающие своего покойника за трапезой, где все ваши яства и питья приготовлены из плодов добычи, плодов эксплуатации вашим наследодателем подсудимого, сытые чужим, одетые в не ваше, – вы острили вашу злобу и ваши мстительные намерения на того, кто в эти часы, голодный и оскорбленный, томился в каземате, данном ему в обмен за отнятое у него среди белого дня.

Вы зовете себя жертвой, мучеником, а его – мучителем?

Но не следует ли переменить надписи к портретам?!

Когда-то Энкелес опутал эту душу страстями, раздувая их в мальчике. Потом он связал его кучей обязательств, втянув его в сделки. Теперь месть его родных кует оковы для всей жизни несчастного!

Но вы посмотрите – быть может, они ему не по мерке!

Речь в защиту Дмитриевой,

обвиняемой в покушении на отравление мужа

Во время предварительного и даже судебного следствия заметно было как у подсудимой, так и у благоприятных ей свидетелей стремление сбросить обвинение в покушении на отравление ее мужа с нее на врача Москалева.

В свою очередь, свидетель Москалев, защищаясь от этого обвинения, и там и здесь утверждал, что покушение на жизнь Дмитриева сделано его тещею совместно с дочерью ее, женой потерпевшего, нынешней подсудимой, Дмитриевой.

Обвинительная власть, видимо, и от меня ожидала той же системы действий, а свои силы по преимуществу тратила на защиту Москалева от возводимого на него оговора, стараясь предупредить все мои нападки на этот пункт дела.

Обвинительная власть в образе своих действий и вы, если вы ожидали, подобно ей, от меня такого, а не иного слова, – жестоко ошиблись: 20 лет постоянной работы на этой трибуне научили меня и правам и обязанностям защиты.

Да, в интересах истины мы вправе на суде оглашать всяческую правду о ком бы то ни было, если эта правда с необходимостью логического вывода следует из законно оглашенных на суде доказательств и установленных фактов; но мы обязаны не оскорблять чести свидетелей, призванных дать суду материал для дела, призванных свидетельствовать, а не защищаться от неожиданных обвинений. Мы обязаны воздерживаться от всяких выводов, легкомысленно извлекаемых из непроверенных фактов, обвиняющих кого-либо, кроме подсудимого. Короче: мы призваны оспаривать слабые доводы напрасного или недоказанного обвинения против наших клиентов, а не произносить или создавать обвинения против лиц, не заподозренных и потому не преданных суду.

Так я и поступлю – поступлю с тем большей охотой, что я лично убежден в совершенной неповинности врача Москалева в деле, в которое его замешали городские сплетни и скороспелое, неосторожное обвинение, высказанное как Дмитриевым, так и его женою. Скажу более: за исключением некоторых шероховатостей в поведении Москалева, о чем я скажу тоже в свое время, факты дела свидетельствуют, что Москалев по отношению к Дмитриеву выполнил все, чего требовала от него обязанность врача, понятая надлежащим образом.

Защита, вдумавшись в обстановку дела, нашла ключ к решению задачи не там, где его искали.

Проста и несложна та нить мыслей, которую вы должны выслушать и обсудить, проста и несложна потому, что она выхвачена не из хитросплетений кабинетного изучения дела по бумагам, а создана под натиском вопросов, обращенных к жизни и к действительности.

Я не выжимал из протоколов и из слов свидетелей квинтэссенции судебного материала, я старался при посредстве этих данных догадаться и представить себе, как шло дело там, тогда, до первого следственного действия, или в стороне от следственного производства. Я помнил истину – что знание истории состоит не в знакомстве с источниками науки, а в умении по источникам представить себе живо и образно эпоху, описываемую историей.

Вся загадка настоящего процесса вертится на двух вопросах: доказано ли участие Дмитриевой в преступлении ее матери и как объяснить поведение врача Москалева, оговаривающего Дмитриеву в преступном деянии, если Дмитриева не изобличена во взводимом на нее поступке.

Настаивая на доказанности обвинения, прокуратура обратила ваше внимание на количественную силу доказательств и на качественное достоинство показания Москалева. Масса свидетелей, по-видимому, подкрепляют первое положение обвинителя, а согласие показания Москалева в его значительной части с бесспорными фактами дела, кажется, дает крепкий устой и второму его утверждению.

Но я докажу вам сию минуту, что заключение от количества показаний к их достоверности и от достоверности одной части данного показания к достоверности всего свидетельства часто ведет к ошибкам. Я докажу вам, что в данном случае и качество, и количество показаний – мнимо; это так показалось только по первому впечатлению, а проверьте ваши впечатления контролирующей силой разума, и вы сами поразитесь бедности остатка данных, полученных по освобождении вашего ума и вашей памяти от всего, что действовало на ваше представление, а не на ваш разум.

Конечно, чем больше свидетелей спорного факта, удостоверяющих, что факт совершился, тем тверже убеждение в действительности факта. Но если по исследовании источника познания факта – свидетелей, окажется, что очевидцем факта был один человек, а прочие свидетели или слышали о факте от этого единственного, выдающего себя за очевидца, свидетеля, или даже слышали из вторых рук, от первоначально слышавших о факте от очевидца, – тогда не прав ли буду я, утверждая, что в таком случае мы, при кажущемся богатстве свидетельств, имеем лишь одного свидетеля и что все остальные показатели, в случае недостоверности или недостаточности данных, заключающихся в показании очевидца, ничего делу не дают и не укрепляют веры в существование спорного факта?