Чтобы вырваться оттуда, им надо со своими долгами, что их задержали лучше добрых якорей, расплатиться. Каждого из них сжигает изнутри лютая ненависть к большевикам, так она заполнила собой души, что и душ-то самих уже не осталось. Забрала их выгоревшие, обуглившиеся останки душ Марена себе на том болоте. Отпустит тогда, когда ей взамен другие, не просто ожесточившиеся от горя и страданий, понастоящему черные души в жертву принесут. С того дня они сами и получат свое искупление, расплатившись со всеми сполна, тогда и «освободятся»…

— Братцы мои! Как жить-то дальше будем? — внезапно произнес подошедший Попович тихим голосом, а Фомин ужаснулся созвучию их мыслей. — Ведь это нам в искупление грехов наших. На своей земле со своими ведь людьми насмерть резались и убийства невинных чинили…

— С каких пор красные своими стали? — прошипел сквозь зубы Шмайсер.

— Не красные, Федя. Там наши дерутся, наши. Русские солдаты. Ибо так драться и умирать могут только за землю свою, потом и кровью политую, за могилы предков, за жен и деток. Не за вождей кремлевских животы свои на алтарь Отечества кладут!

— Так комиссарами обмануты они!

— Нет! Они после победы обмануты будут, когда их разоружат и снова НКВД над ними поставят. А сейчас они все знают, за что дерутся. А вот мы иудами оказались!

— Ты говори, но не заговаривайся!

— Осади, казак. Шмайсер тут прав! И неправ тоже. Правда, что палка о двух концах — каким ни ушиби, все одно больно, — Фомин скрипнул зубами. — То, что мы со своими братьями по крови сцепились, то грех великий, почти иудин, на души ложится клеймом. Но то, что бесов-коммунистов отринули, грех сей объясняет. И будь тогда та Россия, другая, которую от нас отобрали и опаскудили, я бы первым на ее защиту супротив немца встал и до последней капли крови бился бы. Но не эта Россия — там ложь и бесы правят. А народ наш, жизни свои положив, ничего от коммунистов не получит — ни права говорить, ни жить зажиточно. Земли не получит, храма, где помолиться. А где церковь и не прикроют, батюшку осведомителем сделают, стукачом!

Фомин остановился и тяжело вздохнул, разговаривать ему было тяжело. С щемящей тоскою в сердце он посмотрел на поднявшееся довольно высоко солнце. День давно вступил в свои права, и им нужно было поторапливаться. И Семен Федотович решительно закончил разговор:

— Сейчас все свои вольные и невольные грехи мы должны искупить. Да, искупить. И не допустить, чтоб бесовская власть в России утвердилась. Запомните — сейчас восемнадцатый год на дворе стоит, а не сорок третий. Нет того времени и того кошмара, что видели мы, есть страшный сон. Мы должны помнить о главном в своей жизни, даже если эту жизнь отдать придется во искупление грехов наших.

— Что главное? — Шмайсер резанул взглядом, тонкие губы стали совсем белыми, в его глазах плескалась черная водица безысходности и скорбной отрешенности от жизни.

— Спасти императора!

Лица танкистов ожесточились, и Фомин осознал, что теперь они пойдут до конца, до смерти. И нет такой силы на земле, что сможет их остановить. Убить смогут, но не победить.

— Если спасем царя, то позже спасем и саму Россию! На то есть одно пророчество старое, потаенное. Понятно, братцы?!

— Какое пророчество, Федотыч? — тихо спросил Шмайсер. Остальные молчали, но их лица говорили о живейшем интересе.

— Вам лучше его не знать. Пока. — Последнее слово Фомин добавил после паузы, увидев, что их лица недовольно вытянулись от такого короткого ответа на затронувший души вопрос.

— Теперь о водителе и девушке. Как с ними поступить? Выкладывайте свои соображения.

— Водитель Иван Трофимович Максимов в казнях не участвовал, взят на работу в Чека неволею, — радист прищурил глаза, шутить в таких делах он не умел ни на каплю. Фомин отнесся к сказанному очень серьезно — Шмайсер умел докапываться до истины, обмануть его было крайне сложным делом, почти невозможно. Ибо ложь тот ощущал не разумом своим, нет, а естеством, Душой и сердцем Шмайсер ее чуял, глазами своими… Мертвыми…

— Он единственный в городе водитель и механик, умеющий хорошо чинить технику. И этот тяжелый «Бюссинг», кстати, тоже единственный, и, кроме Максимова, на нем никто ездить не может — постоянно ломали. А такая тяжелая машина чекистам нужна, сами понимаете для чего. Его жена и две малых дочери, по сути, заложники. Я опросил матросню тщательно, с «глиста» всю душонку наизнанку вывернул.

— Хорошо. И Мойзес почти то же самое говорил. — Фомин повернулся к Путту. — Значит, берем с собою?!

— Несомненно. До города ехать надо, и там работенка предстоит. А если эта дура на железных колесах сломается?

— Понятно. Федор, приведи сюда водителя. Потолкуем с ним о будущем. Пусть лучше волею с нами поедет, чем неволею принуждать. Из-под палки человек без души дело ладит.

Шмайсер легко поднялся, пошел к грузовику, рядом с которым на траве сидели девушка и водитель. Первая относилась ко всему безучастно, а второй был немного бледен, догадывался, что сейчас обсуждают его участь. А потому быстро встал и пошел за немцем. Выглянувший из-за грузовика Попович крикнул, что завтрак готов. Радист отмахнулся от него:

— Потом, Леша! Потом! Пойдем лучше, пособишь, если что!

Попович снял с огня котелок с чаем, разворошил угли и поплелся вслед за водителем, на ходу бубня, что используют его на посылках, как золотую рыбку, и вообще не ценят.

Руки Максимову не связывали — он помогал грузить в кузов автомобиля весь их прежний арсенал. Да и зачем связывать, если бежать тому некуда, а пуля завсегда быстрее ног.

— Город знаешь? Машину до нужных мест доведешь? Или ты советской власти преданным быть желаешь?

— Рожак я местный, все вокруг знаю. Довезти могу, бензин про запас есть, в кузове две канистры, — голос водителя хоть и был глух, но спокоен, рук не прятал, смотрел открыто.

Фомину понравилось скуластое лицо, чуть тронутые сединой волосы, как будто припорошенные известкой, натруженные ладони, перепачканные въевшимся в кожу маслом.

— А насчет советской власти скажу прямо: боюсь я ее, душегубы они.

— И что делать будешь?

— А что мне сейчас делать, ваше высокоблагородие, прикажете? Мойзеса с чекистами и матросами вы побили, но меня в живых оставили. Спасибо, конечно, только хана теперь жене и дочуркам. Убьют их чекисты, не пощадят! Как тех несчастных не помиловали, — водитель перевел взгляд на шахту.

— Есть на примете надежное место, куда бы смог семью увезти, спрятать там на какое-то время?

— Есть, ваше высокоблагородие. Вот только вряд ли успею. Дом брошу, но ведь хоть бы повозка была или деньги. Нету…

— И у нас нет. — Фомин в безысходности развел руками, но тут его плечо ухватил крепкими пальцами Путт.

— Федотыч! Тут Шмайсер из матросов кое-что вытряс, — Путт оскалился. — Они прятали в доме под печью. Фридрих?!