Но тут-то самое ужасное и началось…

То, что руссийцы в бане колотят друг друга палками, яслышал, но никогда не верил. Оказалось, не во всем молва врет. Только были этоне палки, а связанные на манер веника ветки. Этими ветками банщик принялся менястегать – я попытался встать, так он коленом на спину навалился, паскуда!Хорошо хоть сами ветки тела касались мягко, в последний миг банщик рукуостанавливал: подобно искусному палачу, что может уложить девицу на колоду,топором косу отсечь, а шеи не коснуться…

Минут пять меня ветками обрабатывали. Потом чуть ли не подруку вывели из «парной» и спихнули в бассейн с ледяной водой. Поначалу я дажене понял, что она ледяная – лежал, блаженствуя…

Ну а потом, по руссийской традиции, мы с банщиком пилихлебный напиток – квас. Я уж было решил, что все кончилось, но банщик вдругодобрительно меня похлопал по плечу и опять на «парную» кивнул. Самоеудивительное, я согласился. Раз уж деньги уплачены…

Нет, вспоминать-то было интересно. А когда после бани мне наподносе вынесли стопку водки и бутерброд с семгой – совсем хорошо стало. Нопостоянно в такие бани ходить – спаси, Сестра!

Здесь, в Аквиникуме, бани вроде и цивилизованные, новсе-таки особенные, не как по всей Державе. Аквиникум ведь стоит на горячихводах, потому топить бани совсем не нужно. Пробурил в правильном месте дырку вземле – оттуда и начинает бить горячая вода с паром. Чуть ли не со временИскупителя этим пользуются. Опять же во времена османов тут свои банныеособенности закрепились.

Мы с Петером вошли в длинный холл, уставленный мягкимидиванами и кончавшийся пивной стойкой. Несколько мадьяр, распаренные иблагодушные, распивали пиво за столиками. Старичок в смешной национальнойодежде торговал сувенирами, перед ним на столе лежали картинки-миниатюры свидами Аквиникума, куколки в костюмах селянок, деревянные игрушки.

Еще один старичок собирал деньги за вход. Недешево – пополовине стальной марки со взрослого, четверть с ребенка. Я заплатил за насобоих, и мы прошли мимо старика в узкий полутемный коридор. Чем дальше мы шли,тем сильнее и противнее пахло серой.

– Это от воды, – сказал Петер. – Здесь серные источники,очень полезно для здоровья.

– Ага, и если кто воздух испортит – то незаметно… –пробормотал я. Разве может быть вонь полезной? Это, скорее уж, мадьяры вутешение себе выдумали…

Коридор кончился большим залом, уставленным рядами не тобольших шкафов, не то маленьких, вроде сельского нужника, будочек. Их было такмного, что зал превратился в хитрый лабиринт – полутемный, вонючий и унылый.

Мне вдруг подумалось, что даже в руссийской бане быловеселее.

– Надо найти банщика… – пробормотал Петер. Он-то был здесьне в первый раз и порядки знал.

– Зачем? – содрогнувшись, спросил я.

– Раздеться!

Банщик вскоре нашелся – вынырнул нам навстречу из-забудочек, довольно музыкально насвистывая что-то приятственное. Ничего неспрашивая, кивнул нам, подвел к двум будочкам с открытой дверью, постучалпальцем по нарисованным на дверях номерам – мол, запоминайте, и выдал поувесистому медному ключу. Я глянул на ключ, и подумал, что такой замок принужде открою и ногтем. Но спорить не стал.

– Раздевайся в кабинке, – сказал Петер.

– А это что? – спросил я. Банщик протягивал мне какую-тотряпицу, некогда белую, но давным-давно уж застиранную в желтый цвет. Вроде какматерчатый квадрат с двумя шнурками…

– Передник. – Петер вдруг слегка покраснел. – Фартук.

– Какой передник? Какой фартук?

– Банный, его надо завязать на поясе…

Я вспомнил отставного сапера, что так не любил мадьяр иругал их бани. И впрямь не соврал!

– Ну-ну… – сказал я, прихватывая фартук. Зашел в будочку,прикрыл за собой дверь. Стянул свою щегольскую одежду – брюки жалобнопотрескивали, они были узковаты, но пока не рвались.

Что за глупость этот фартук? Да и противно, если честно… доменя его тысяча мадьяр на чреслах носила, а хорошо ли его стирали – одинИскупитель ведает…

Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Я вздохнул,повязал фартук. Вышел, закрыл дверцу. Из своей будочки появился и Петер. Уж незнаю, каким он был до болезни, но сейчас, всяко, выглядел доходягой, неделюмаковой росинки в рот не бравшим.

– Куда ключ девать? – Я мельком на замок глянул, стукнуллегонько пальцем в нужное место – и язычок выскочил, запирая будочку.

Петер похлопал глазами и сказал:

– К шнурку привяжи… ключ потом отдать надо.

– Ясное дело… Ну, пошли.

– Значит, Маркус и Арнольд? – тихонько спросил Петер.

– Да. Парнишку ты по плакатам представляешь… ну Арнольдаузнать нетрудно – ищи самого здорового и мускулистого, да чтобы говорил сгерманским акцентом.

– Если он из-под Вены, – Петер улыбнулся, – то его акцент недолжен быть похож на германский. Пусть даже родной язык его – германский.

– А, ну это тебе, знатоку, виднее… Куда идти?

Сама баня оказалась таким же лабиринтом, как и зал с будкамидля раздевания. Первым делом мы прошли комнаткой с четырьмя душами, все былизаняты и под ними мылись мадьяры. В фартуках, честное слово, в фартуках! Мыломсебя елозили старательно, один даже ароматное жидкое мыло на волосы лил, вродекак о чистоте заботясь… но фартуки не снимали!

Может, Пивичко был в чем-то прав?

В следующем зале было несколько дверей.

– Это бани сухие и с паром, – сказал Петер.

При словах о паре я вздрогнул, но ответил твердо:

– Пошли…

Сухая баня была самой обычной, как в любом уголке Державы. Инарода там оказалось немного – сидел рыхлый толстяк, оскребывая ногтямираспаренную пятку и два господина строгого вида, сидя на сдвинутых стульях,читали одну газету на двоих.

Единственное полезное, что я из сухой бани вынес, – этовторое применение фартука. Им не только срам прикрывали, но еще и, садясь нагорячие доски, ловко переворачивали на шнурке, используя как подстилку.

– В мокрой бане запах будет сильнее, – виновато предупредилПетер. Видно, очень уж картинно я нос воротил…

Запах тут и впрямь был силен! Надпись над входом честнопредупреждала на двух языках – романском и германском: «газовая камора» и«Gaskammer». Была, конечно, надпись и на мадьярском, но ее я даже прочесть непытался.

Жар, к счастью, был куда слабее, чем в руссийской парнойбане. Зато пар оказался серным, клубящимся, плотным, будто осенний туман. Рукувытянешь – ногтей не видно.