– На бутылках сети далеко видны… – сквозь мотор засомневался он. – А рыбнадзор?

– Свой рыбнадзор, – успокоил Митя, – Волдырь договорится, откупится на крайняк.

– А чужие?

– Нет здесь чужих. Местные в курсе. Коли уж шальные залетят, из винтовочки пугнет. Он хорошо стреляет, весла отламывает, за двадцать лет никто еще с ним не зарубился. Ты лучше скажи, как с батьками объясняться будешь?

– Повинюсь, – вздохнул Слива, – правду расскажу, совета спрошу.

– Ну-ну…

В три часа они пристали к монастырскому причалу, притерлись дюралевым бортом «Казанки» к резиновым автопокрышкам, свисающим к воде с моста на веревках. Слива привязал лодку, выпрыгнул на мост и зашагал к воротам. Митя кивнул ему вслед и остался ждать. Считать чаек и тяжко думать. Разглядывать старые изгороди вокруг новой часовни и соображать. Никого не было видно, ни единой человеческой души. Только чайки стонали на разные голоса и рыбацкие лодки, притянутые цепями к вороткам, неподвижно лежали в развилках причальных жердей.

Хоть озеро и застыло, как стекло, но облака бесшумно кипели в небе и были странного сиреневого цвета. За ними солнце сползало к горизонту, и они темнели, перетекали в фиолетовый, темно-серый, а местами и в багровый оттенки. Берега совсем почернели, будто снег и не выпадал прошлой ночью. Нужно было торопиться домой, чтобы не оставаться до утра здесь, на Конском острове.

Буквально через несколько минут вернулся Слива. Он был мрачен, но двигался быстро и энергично, словно слышал Митину тревогу. Отвязал лодку и подтащил ее обратно к краю причала, где сидел Митя, свесив ноги в сапогах.

– Короче, так! Отец Ианнуарий меня выслушал, – начал отвечать он на Митин молчаливый вопрос. – Лодку, говорит, забери, тебе самому пригодится. Да и вдруг ее тут найдут, что им говорить? Врать нельзя… Поехали, пока не началось! – Слива мотнул головой на запад и соскочил в «Казанку».

Митя спрыгнул вслед за ним и оттолкнулся веслом от причала.

– Всё, что ль? – спросил он перед тем, как завести мотор. – Больше ничего?

– Еще просил стараться крови не пролить.

Митя подумал чуток.

– Чьей крови? – спросил он. – Чужой или своей?

– Лучше уж ничьей. Вот и всё… почти. Кое-что мне лично добавил, но это пока неважно.

– Ясно.

– Сказал, молиться за нас будет.

– Тоже дело! – Митя чуть усмехнулся.

На обратном пути начался шторм. Сразу, без подготовки. Ветер догнал их резко, напал с фланга и хлестнул колючим снегом. Тут же, словно взрывы мин, стали расти волны. Когда они поднялись настолько, что их гривы несколько раз перехлестнули через ветровое стекло «Казанки», Митя включил помпу для откачки воды и закричал Сливе в самое ухо:

– Режь веревку, лодку не удержим! Утащит на дно!

Слива коротким движением выполнил команду, сунул нож обратно в сапог и навалился на переднюю скамью, чтобы выровнять «Казанку» по горизонту. Ту жестко било в дно, но Мите за мотором стало легче взбираться на волны. Отпущенная на вольную смерть лодка скрылась за черными, в клочьях пены горбами воды, за кипящей снежной крупой.

Ветер нес их мимо Рымбы. Чтобы попасть домой, нужно было двигаться под углом к волнам. Взбираться на них, пробивая носом самые высокие, потом резко разворачиваться на одном из гребней и, балансируя на нем, лететь в обратную сторону. Повернуться бортом к волне в нижней точке означало либо перевернуться, либо зачерпнуть полную лодку воды со снегом и все равно пойти на дно.

Слива одной рукой держался за борт, другой вычерпывал кастрюлей воду из-под ног. Ему было все же легче: он скрывался за стеклом и волны не били его напрямую, как Митю, прятавшегося от них под капюшоном рокана. Помпа своим шлангом выстреливала воду из лодки за борт, но все же не справлялась. Лодка наполнялась снежной кашей. Митя, удерживая рулевую рукоятку, свободной рукой бросал эту кашу в волну.

– Все, идем по ветру! – наконец крикнул он Сливе. – Куда-нибудь да вынесет!

Он круто развернул «Казанку», поставил ее кормой к ветру и чуть сбавил обороты мотора, чтобы удержаться на вершине. Лодка застыла в полете, толкаемая озером прочь от дома. И едва только они поймали спинами ритм шторма, как ветер стал стихать, остыл и превратился в бриз. Снежный заряд иссяк. Шапки пены растворились в волнах, остался лишь накат, сквозь который все же можно было пробиваться.

Быстро темнело. Вдалеке на берегу тепло и маняще засветились огни села.

– Здесь переночуем! – Митя поежился. – Сырой весь, как Волдырев ястреб…

«…Хоть Рымба и на острове, а при царице-матушке Екатерине Алексеевне и она разного горюшка отведала, как и вся наша мандера, все побережье. Подчистую мужиков, эх, от мала до велика, к Александровским заводам приписали, последних вольностей народ лишили. Ни в мещане записаться, ни с земли в слободу уйти. А в конце мая года шестьдесят девятого указ Сенатский вышел – хоть плачь!

Подушная подать так взросла, что не продохнуть, а оброк и того хлеще! И в заводах теперь надо день и ночь работать всем, от детей до стариков. Царицыны временщики то с турками воюют, то со шведами, а в их честь мужики наши „тягло по силам” тащат. Оно, конечно, воевать, наверное, надобно, только нам и без войны трудов хватает…

Графья Орловы да князья Потемкины – господа героические, врага крестьянской кровушкой воюют-потчуют, поместья получают, ордена на лентах через груди вешают, а приказчики в заводах не стесняются, приписных мужичков сапожками пинают, рабами обзывают. Для краткости. Потому что теперь только дворяне имеют честь и право.

С российского юга целыми семьями люд бежит от помещичьего произвола да лихоимства чиновничьего. А с заводов работяги сотнями в леса уходят, обнищали императрицыной заботой. Ловят их солдатские команды, ноздри рвут, кнутами до костей обдирают, в Нерчинскую каторгу ссылают. Из-за Урала, наоборот, к нам в Кемь, к едрене матери, беглых шлют, чтоб не баловали там у себя.

Деньги Катькины дешевеют, из бумаги делаются. Министры жиреют, казну уворовывают, полон двор столичный французов да голландцев. Сама же государыня-хозяюшка иноземным филосо́фам письма пишет мелким почерком, о том, как вольно процветает Богом вверенная ей Расейская держава. К своим депешам кошельки присовокупляет, поскольку в нашего Бога иностранные мыслители не верят, а за монеты и банкноты оды ей поют по нотам, обзывают мудрой Семирамидой и матерью просвещения.

Однако рымбарям об этом неизвестно, да и откуда бы? Но вот картечь из пушечек карательных над головами посвистела, когда батальоны князя Урусова из столицы прибыли бунт мужицкий усмирять. На соседнем острове, в Кижском погосте, собрался окрестный народ, друг другу жаловался, недовольство высказал. Порешил, что нельзя жить вот так, полувпроголодь. Заводским приказчикам объявил, что в дубье поднимется, коли послабления не выйдет.