По дороге к уступам машина громко фырчала. Не может быть, чтобы я вот так умер, и он громко закричал я не хочу умирать; Валенти наклонился, просунул голову внутрь машины и спросил, что это он говорит? Он что, петь вздумал?

– Он говорит, что не хочет умирать, – ответил Баланзо. Тогда Валенти снова подставил лицо ветру, потому что не желал пропустить освежающие порывы холода на пути к своим чаяниям и прогрессу.

Вентурета увидел пятерых мужчин, несущих вахту возле места, куда его доставили, и начал полностью терять и так весьма призрачную надежду на то, что отец в последний момент все же неожиданно появится и победит всех плохих, потому что вокруг были только холод и мрак, подобный забвению. Его заставили выйти из машины и при свете фар подвели к живой изгороди, граничащей с кладбищенской оградой; мальчик опять разразился слезами, без конца приговаривая я не хочу умирать, я не знаю, где мой отец. И когда его привязали к стволу, он все продолжал плакать, осознавая неотвратимость уготованной ему участи, а потом изо всех сил закричал я боюсь, боюсь, боюсь! Валенти с помощью крепкой затрещины прекратил приступ истерии и презрительно бросил ему в лицо, что он трус и ему надо раз и навсегда научиться смело глядеть в глаза смерти, как умирают герои, чертов засранец. Потом отступил на несколько шагов, прицелился из пистолета, который так всю дорогу и держал в руке, и вдруг сказал я не собираюсь тебя убивать, трус, я только хотел увидеть, способен ли ты все это выдержать, не наложив в штаны, и Вентурета принялся стонать от отчаяния, от радости, от тоски, от счастья, от смертельного ужаса, низко склонив голову и опустив глаза, и тогда Валенти прицелился в затылок, который так аккуратно подставил ему мальчик, и в момент, когда тот уже поднимал голову, дважды выстрелил; Жоан Вентурета тут же перестал стонать, рыдать и испытывать страх и благодаря мне раз и навсегда превратился в доблестного одноглазого мертвеца.

Ночью главную площадь освещает тусклый унылый свет. Еще один фонарь светит на окраине, на выезде из деревни по дороге на Сорре и Алтрон. Оба источника света представляют собой слегка прикрытую металлической пластиной и раскачивающуюся на ветру обычную лампочку, которая не в состоянии осветить практически ничего. Из подслеповатого окошка учительского дома, не шевелясь и не произнося ни слова, Роза упорно смотрит на улицу, втайне надеясь, что раздавшиеся со стороны кладбища хлопки не были звуками смертельных выстрелов; она не хотела отворачиваться от окна, потому что там, за ее спиной, ее трусливый муж, катая по скатерти хлебные крошки, воображал, что полностью владеет ситуацией. В этот момент под лампочкой остановилась незнакомая полуразвалившаяся машина. Какой-то мужчина, которого никто раньше здесь не видел, вышел из нее и открыл заднюю дверцу, из которой выпал какой-то тюк. После чего автомобиль, чихая и задыхаясь, покатил вниз по дороге. Хотя тюк лежал прямо под лампочкой, невозможно было разглядеть, что это такое. Однако Роза сказала еле слышно его убили, убили мальчика, и поднесла руку к животу, а Ориол подошел к ней и положил руку на плечо, чтобы как-то ее утешить, но она сбросила его руку и тихо, но очень твердо сказала не трогай меня! На площади, под анемичным светом фонаря, Вентура-мать, стоя на коленях, в отчаянии пыталась закрыть ладонью дырки в черепе и в правом глазу своего сына, убеждаясь в том, что несчастье проникло в их дом, чтобы навсегда там поселиться. Талифа куми, подумал Ориол. Талифа куми, ну пожалуйста, талифа куми, чувствуя, как внутри у него, в пространстве его совести, отчаянная, исступленная ярость начинала отвоевывать место у страха.

Автомобиль сеньоры Элизенды проехал мимо машины незнакомцев, мчавшейся во весь опор к новой работе или к заслуженной рюмке коньяка. За пять минут до того, как Хасинто остановил машину перед домом Грават, семейство Вентура унесло тело с темной, стылой площади. Казалось, ничего необычного не происходит, но тишина звучала как-то иначе, угрожающе, словно вся деревня внимательно и напряженно прислушивалась к приглушенному гулу студеных вод Памано, поэтому сеньора решила зайти в мэрию, чтобы разузнать, что означает сие звенящее спокойствие.

Сеньор Валенти Тарга, облаченный в безукоризненную форму, в полном молчании предавался выпивке в компании с тремя или четырьмя незнакомцами, также в фалангистской униформе, и, увидев сеньору, сказал товарищи, пройдите в зал заседаний, я к вам скоро присоединюсь. Товарищи с бокалами в руках перешли в соседнее помещение, полное пыли и ненужной мебели, а Элизенда, сверкая глазами, спросила, что произошло или вот-вот произойдет. Валенти: не понимаю, о чем ты. Она: вы схватили Вентуру?

– Нет.

– А что ты натворил?

– Свершил правосудие.

Элизенда, невозмутимо и спокойно глядя ему в глаза, сказала не знаю, что ты имеешь против Вентуры, но уверяю тебя, он не имеет отношения к твоей миссии.

– Откуда тебе знать? – Взгляд Валенти был слегка затуманен коньяком, которым он защищался от жизни.

– Ты что, убил мальчика?

Вместо ответа Валенти одним глотком осушил бокал и поцокал языком. Тогда сеньора Элизенда Вилабру сказала с этого момента наши отношения будут иными, потому что мне совсем не нравится твой стиль, а еще она добавила не знаю, помнишь ли ты, но я дала слово, что ничего подобного не произойдет, и ты тоже заверил меня, что ничего такого не произойдет, что ты только хочешь преподать урок этой деревне, а теперь получается, что урок заключается в том, чтобы убивать детей.

– Минуточку-минуточку: ребенка. Только одного ребенка.

– Это самое печальное надгробие из всех, что я сделал за свою жизнь. Тысяча девятьсот двадцать девять, тире, тысяча девятьсот сорок три, всего четырнадцать лет. Должно было исполниться пятнадцать. Бог не простит убийцу. А ты, сынок, не забудь об этой плите и, когда небо немного прояснится, если я к тому времени уже умру, вырежи новое надгробие для Вентуреты. Даже если дела будут идти плохо и никто из дома Вентура не сможет заплатить тебе ни одного сантима за плиту, которую ты им изготовишь. Ведь наверняка настанет день, когда небо прояснится, человечество улыбнется и указание настоящих имен на надгробиях уже не будет считаться преступлением, Жаумет. Тогда извлеки на свет божий рисунок, который я сейчас сделаю.

– А что, сейчас мы ничего больше не можем здесь вырезать?

– Нет, только «Семейство Эспландиу». Они не хотят, чтобы мы написали что-то еще. Им не разрешают. Представляешь, им даже дали на этот счет письменное распоряжение. И имя Жоанет нельзя упомянуть, даже по-испански. Только «Семейство». И скромный крест.

– А на настоящей плите?

– Смотри, я уже все подготовил.

– Да это крест класса люкс.

– Конечно. Покойник этого заслуживает.

– Знаешь, что мы можем сделать, отец? Кое-что еще добавить. Алькальд, если он к тому времени еще не помрет, даже не догадается, что это дополнительное украшение. Например, так: