уступки для своих граждан. Его упорство и его неспособность понять значение своих призывов для имперской политики в целом приводили в неистовство его брата, и переписка между ними становилась все более саркастической. Выведенный из себя Наполеон даже стал угрожать послать в эту страну войска и аннексировать ее. Луи отвечал на это с мужеством и стойкостью, которые вызывают восхищение. В декабре 1809 года он был вызван в Париж для объяснения своего поведения, и последовавший за этим разговор вылился в одну из самых бурных сцен в истории семьи. Наполеон, который похвалялся, что никогда не позволяет своей ярости подыматься выше своего подбородка, набросился на брата подобно обманутой торговке рыбой, обвиняя его в нарушении договоров, роспуске военно-морских контингентов, дезорганизации армии и во флирте с главным противником — Англией. Он приказал Луи подписать договор о согласии захватить и продать все американские суда в голландских портах (Америка ответила на берлинские декреты закрытием своих портов для французских судов) с поручением для него содержать флот из четырнадцати судов и семи фрегатов наряду с постоянной армией из 25 000 человек. Подумав, он также приказал своему брату подавить голландское дворянство. Ценой неповиновения этим вредоносным приказам была бы аннексия Голландии и ее присоединение к Франции.

Луи подписал договор, но он должен был сознавать, что согласие было невозможно и что в конечном счете его королевство будет поглощено, что бы он ни делал. Он пошел по единственному пути, который оставался для него открыт. 1 июля, через несколько месяцев после своего возвращения в Амстердам, он отрекся от трона в пользу своего старшего сына Шарля Наполеона Луи.

Наполеон пришел в неописуемую ярость, заявив, что его выставили полным дураком в канцеляриях Европы. Но он уже принял решение, что делать с Голландией, и не собирался допускать, чтобы его политика была изменена с помощью донкихотского жеста его брата. За шесть месяцев до этого он написал Луи письмо, намечая во всех деталях, что он ожидал от него как от короля Голландии, и проблески мании величия явно сквозили в словах и фразах его отповеди. «На что же могут жаловаться голландцы? — вопрошал он. — Разве они не были завоеваны нашим оружием? Не задолжали ли они за свою независимость рыцарскому поведению моего народа? Не должны ли они благословлять щедрость Франции, которая неизменно открывала свои каналы и таможни для их торговли? Ваше величество ошиблись в существе моего характера, основываясь на ложном представлении о моей доброте и моих чувствах к вам».

Каковы бы ни были ложные представления Луи о чувствах к нему его брата, они давно рассеялись, и по получении этого письма Луи отмежевался от политики Наполеона. Его отречение от трона сразу же было признано недействительным, и через восемь дней объединение Голландии с Францией стало фактом. Но даже до того, как отчаянный шаг Луи был предан огласке, Наполеон решил полностью порвать с ним. В мае, как раз за месяц до отречения, он писал: «Я устал от протестов и красивых фраз, пришло тебе время прямо сказать, хочешь ли ты стать проклятием для Голландии и допустить, чтобы твои глупости разрушили страну. Я больше не буду содержать посла в Голландии… Не пиши мне больше своих красивых фраз. Больше ты мне ничего другого не предлагал за три года; и каждый момент доказывает, насколько они фальшивы». Это письмо сопровождалось коротким постскриптумом: «Я больше никогда не буду писать тебе, пока живу».

Имело ли силу отречение Луи или нет, остается фактом, что он повернулся спиной к тронам, дворам и силовой политике, уехав в Дрезден, а затем в Теплице в Богемии и, наконец, в Грац в Штирии. «Он покинул свое королевство, — отмечает один наблюдатель, — подобно человеку, бегущему из тюрьмы». С этого времени он стал подражать стилю графа Сен-Льё, получая, насколько мог, удовлетворение от чтения литературы. Путешествовал он без жены, так как Гортензия отказалась от длительной борьбы за сохранение своего брака и уже не играла никакой роли в окончательном разрыве между братьями. У нее было достаточно собственных неприятностей. За шесть месяцев до отречения ее мужа поворот судьбы, которого так долго боялись и она и Жозефина, наконец настиг их: император отказался от своей жены и взял себе другую. В девять часов 15 декабря 1809 года Жозефина стояла в императорском салоне со своим сыном Эженом и дочерью Гортензией и слушала, как главный канцлер объявлял об аннулировании брака, который на протяжении четырнадцати лет противостоял атакам семьи Бонапарта. Сбившись в одну группу, это слушали и те, кто предпринимал все усилия, чтобы отделить Наполеона от женщины, которую он уважал больше всех других, к кому он когда-либо выражал свою любовь. При этом присутствовало три короля — Луи, Жером и Мюрат, а также их жены — Гортензия, Екатерина и Каролина. Из покорных братьев отсутствовал лишь Жозеф, и, когда собравшиеся Бонапарты прослушали объявленное, им могло бы прийти в голову, что победа над этой верной и достойной женщиной мало что значит, так как, устранившись в пользу девятнадцатилетней девицы, она обрела симпатии каждого подданного империи за пределами их семейного круга.

Немногие видели Наполеона столь растроганным или слышали, чтобы он выражал такие сердечные чувства, как это случилось в тот момент. Он говорил о Жозефине как о своей «самой дорогой жене, своей возлюбленной жене, своем подлинном и лучшем друге и об украшении своей жизни», и на этот раз он действительно вкладывал подлинное содержание в каждое произнесенное им слово, так что для всех было ясно, что одна только политика побудила его осуществлять столь ужасное намерение. «Знает Бог, как много стоило мне это решение», — сказал он, заявляя, что единственной причиной развода была необходимость иметь законнорожденного наследника. И добавил: «Будучи далек от любой причины жаловаться на свою жену, я могу лишь восхвалять ее любовь и нежность и проявлять восхищение, которое я чувствую к ней за принесенную ею жертву от своего имени и от имени Франции».

Когда он кончил говорить, Жозефина попыталась зачитать заранее приготовленную речь, но ее подвел голос, и зачитать вслух ее заявление было поручено другому лицу. Гортензия, как и можно было ожидать, громко всхлипывала, и даже Бонапарты испытывали благоговение от торжественности происходившего. Среди молчаливых зрителей была Летиция, чья преданность семье побуждала ее поддерживать своих детей в длительной борьбе против Жозефины. Но в ее сердце не было никакой злобы по отношению к женщине, которая разделяла продвижение ее сына к наивысшей власти в мире. Презрение матери к тщеславию своих детей возрастало