Джимми умер давно: в пятьдесят с небольшим его жизнь прервалась из-за быстрорастущей лимфомы. Услышав диагноз, он сел в автомобиль, разогнался на шоссе и свернул в пропасть. Эпатаж и в жизни, и в смерти. Жил он, естественно, в Америке. Тедди не полетел на похороны, но отправился в приходскую церковь и побыл наедине со своими мыслями как раз в те минуты, когда по другую сторону Атлантики тело Джимми предавали земле. Через несколько дней в почтовом ящике оказался мягкий синий авиаконверт, прилетевший как диковинный листок. В своем письме Джимми говорил последнее «прости». Признавался, что относится к Тедди с любовью и восхищением, благодарил его за то, что он был таким прекрасным братом. На свой счет Тедди не заблуждался. Напротив, он считал, что при жизни брата пренебрегал родственными обязанностями. Тедди никогда не расспрашивал (да и, если честно, не хотел ничего знать) о его интимной жизни и всегда думал (но только сейчас выразил это словами), что профессия рекламщика не стоит ломаного гроша. Схожее чувство посетило его и тогда, когда Берти начала работать в рекламном бизнесе, чтобы, по мнению Тедди, убеждать людей тратить деньги, которых у них нет, на товары, которые им не нужны. («В самую точку», – соглашалась Берти.)

– Знаешь, Джимми прошел через кошмары войны и выжил, – сказала тогда Урсула. – Давай утешаться этой тривиальной мыслью – за неимением лучшего.

– Все мы прошли через кошмары войны, – заметил Тедди.

– Нет, не все, – возразила Урсула. – Ты – да, я это знаю.

– Да и ты тоже.

– Это была работа, – сказала Урсула. – И мы ее выполняли.

Как же он скучал по сестре! Из всех, из легионов покойных, из бесчисленного множества ушедших душ, Урсула стала самой горькой утратой. Она умерла от инсульта почти три десятка лет назад. Ее кончина была мгновенной, но безвременной. А для Тедди как раз настало время.

– Пап?

– Да, прости, задумался.

– Смотрительница… Энн… объясняет, где находятся шнуры экстренного вызова.

(«Вот радость-то», – подумал Тедди.)

В каждом помещении с потолка свисал тонкий красный шнур.

– Если упадешь, – объясняла Энн Скофилд, – нужно просто дернуть – и помощь придет немедленно.

Тедди не стал уточнять, что нужно делать, если упадешь в стороне от шнура. Ему живо представилось, как Энн Скофилд несется розовато-бежевыми коридорами, и он подумал, что лучше уж останется лежать, где упал, и медленно отойдет в мир иной, сохранив хоть какое-то подобие достоинства.

Энн Скофилд называла этот комплекс просто «Фэннинг», и по созвучию Тедди вспомнил некую гостиницу в Мэйфере, где однажды провел ночь с девушкой. Точное название гостиницы он уже забыл («Хэннингс»? «Ченнингс»?), но девушку точно звали Айви. Они столкнулись во время затемнения: оба хотели устроиться где-нибудь на ночлег. Она искала католический клуб на Честер-стрит, а Тедди уже не помнил, что искал, – может, и ничего. Перед тем он выпил, девушка тоже была под хмельком, и они наткнулись (в буквальном смысле слова) на эту гостиницу.

При всей мрачности и неопределенности настоящего (которое, на его взгляд, могло только ухудшаться) былое представало все более ярким. Тедди видел перед собой грязное крыльцо той лондонской гостиницы, белый портик, узкую лестницу, ведущую на пятый этаж, в комнатушку под самой крышей. Он явственно помнил даже вкус пива, которым накачался в тот вечер. В подвале было бомбоубежище, но когда завыла сирена, они решили не спускаться, а вместо этого высунулись на холод из окна и под оглушительный грохот зенитной батареи, размещенной в Гайд-парке, следили за бомбежкой. Ему, необстрелянному летчику, предоставили отпуск после обучения в Канаде.

У девушки был жених, из флотских. Интересно, как сложилась ее судьба? И как сложилась судьба морячка?

Он вспомнил ее лишь однажды, над Маннгеймом, в мощных лучах прожекторов, охранявших Рур. Тогда ему представилось, как внизу, на вражеской территории, такие вот Айви, милые фрейлейн с неровными зубами, а также их женихи на подводных лодках и зенитных батареях, объединились против него.

– Пап? Папа? Что такое, в самом деле? Очнись, с тобой разговаривают.

Виола выкатила глаза, стараясь изобразить перед Энн Скофилд веселье и любовь сразу, хотя Тедди подозревал, что дочь не испытывает ни того ни другого. Настанет час – ты тоже состаришься, думал он. Слава богу, без него. И Берти, как это ни грустно, когда-нибудь превратится в старушку с ходунками и будет шаркать по унылым коридорам. «И заплачешь ты сильнее…» Кто это написал, не Хопкинс ли? «…Маргрит, девочку, жалея». Эти строки, как ему помнилось, всегда бередили душу.

– Папа!

Наверное, он сам был виноват. Поскользнулся на черной заледенелой луже неподалеку от дома и сразу понял, что дело швах. Полусидя-полулежа на тротуаре, с удивлением услышал собственный вой: даже не верилось, что он способен издавать – и в самом деле издает – такие звуки. На войне он падал среди бушующего пламени; казалось, ничего хуже с тобой случиться не может. Но терпеть то, что произошло сейчас, не было сил.

Ему на помощь бросились прохожие – совершенно посторонние люди. Кто-то вызвал «скорую», а одна женщина, назвавшаяся медсестрой, накинула ему на плечи свое пальто. Присев рядом на корточки, она посчитала у него пульс, а потом стала гладить по спине, как младенца. «Не двигайтесь», – сказала она. «Не буду», – покорно ответил Тедди: в кои-то веки ему дали четкое указание. Медсестра держала его за руку до приезда «скорой». Казалось бы, такой простой жест, но Тедди преисполнился благодарности. «Спасибо», – прошептал он, когда его наконец погрузили на носилки. «Совершенно не за что», – ответила женщина. Тедди так и не узнал ее имени. А то непременно послал бы ей открытку или даже цветы.

У него был перелом бедра; требовалась операция. В больнице, невзирая на его протесты, потребовали известить «ближайших родственников. Тедди предпочел бы забиться в щель и на покое зализать раны, как лис или пес, но, очнувшись после анестезии, услышал бормотанье Виолы: «Это начало конца».

– Тебе скоро восемьдесят, – сказала она, включив свой менторский тон. – Хватит уже валять дурака.

– Я шел в ближайший магазин за молоком, – возразил Тедди. – Это не называется «валять дурака».

– Допустим. Но дальше будет только хуже. Я не смогу по любому поводу срываться с места.

Тедди вздохнул:

– Я тебя не просил срываться с места.

– А без твоей просьбы я, значит, сюда бы не примчалась? – с негодованием выговорила Виола. – Не пришла бы на помощь отцу, получившему травму?

После выписки он терпел ее присутствие три дня. Она сутками зудела, что забросила своих кошек, чтобы его выхаживать. Хотя «глаза бы не глядели на этот дом».

– Неужели ты сам не видишь, – говорила она, – как тут все запущено? Десятилетиями ни к чему руки не прикладывал. Все такое допотопное.

– Я и сам допотопный, – сказал Тедди. – Не вижу в этом ничего дурного.